Всегда ваш Жан.

…Пожелтевшие листки дрожат в моих руках. Сколько лет прошло с той счастливой поры! А кажется, будто все это случилось совсем недавно, всего несколько дней назад. Такова сила воспоминаний. Они обволакивают, они застилают все, и словно бы живешь сейчас исключительно ради них!..

Я отчетливо представляю себе мое тогдашнее состояние: семнадцатилетний юнец, робкий, нелюдимый, до сих пор совершенно не знавший темных сторон жизни и вдруг пустившийся в неизведанное плавание, без кормчего, даже без провожатого!

И вот открытия на каждом шагу.

Оказывается, не всем хорошо живется в этом мире. Оказывается, крестьяне бедны и несчастны. И даже первые результаты революции можно понимать по-разному!..

Сколько нового открывается сентиментальному и пылкому подростку! Такого, о чем он никогда не подозревал, о чем не мог подозревать!..

Странная смесь восторгов, сомнений и печали!..

Открываю следующую страничку.

Жан Буглен — родителям.

Париж, 12 сентября 1789 года

…Ну вот я и в столице! Вы, конечно, ждете моих первых впечатлений? Их почти нет. Право, не знаю, что вам сказать, в душе моей нет ни радости, ни покоя, словно бы долгие ожидания вовсе и не оправдались! По видимому, это неизбежный результат того, что довелось мне пережить и передумать за последние недели…

Во время пути я не упускал ни единой мелочи, все меня занимало, все казалось удивительным. Ах, до чего же велик, до чего разнообразен мир божий!.. Теперь же, когда все позади, я начинаю еще сильнее ощущать боль утраты, ибо самое дорогое осталось за добрую сотню лье от меня и словно бы закрылось непроницаемой мглой… Впрочем, я ведь гасконец. Мне нельзя раскисать, и я утешаю себя словами нашего великого соотечественника, Генриха IV, который, как известно, запрещал унывать своим землякам. Я и не унываю. Мало того, вы сейчас увидите, дорогие родители, каким деловым стал ваш обожаемый сын.

Но — все по порядку.

На центральной станции я расстался с двумя из своих попутчиков — господами Достье и Аржанто. Представьте себе мое сожаление по этому поводу. Зато господин Мейе, который после Орлеана оставил беседу на политические темы и больше расспрашивал меня о моем прошлом и видах на будущее, теперь, совершенно неожиданно, предложил руку помощи. Он жил на улице Ансьен-комеди и знал, что хозяйка соседней квартиры сдает комнату; а ведь это совсем неподалеку от Хирургической школы, где я, вероятно, буду проводить большую часть своего времени! Как вы понимаете, я с восторгом ухватился за это предложение.

На деле все оказалось еще лучше, чем можно было ожидать. Мадам Розье сдавала не одну, а целых две комнаты, составлявшие отдельную маленькую квартирку, — теперь ваш сын располагает собственным кабинетом для занятий и небольшой спальней с чудесной кроватью!

Без долгих размышлений я дал задаток этой доброй женщине и тут же отправился с Жюлем Мейе, чтобы отметить бокалом шампанского эту необыкновенную удачу и нашу укрепившуюся дружбу.

Теперь я, дорогие мои, сообщу вам, что я узнал, так сказать, oculata fide[1] о стоимости жизни в столице.

В нашем квартале много маленьких ресторанчиков и кафе, посещаемых обычно студентами; только на площади Одеон я насчитал их три. Так вот, «бедный» студент может здесь простоловаться за 30–40 су в день; слово «бедный» я поставил в кавычки, ибо, на худой конец, можно ограничиться и одним обедом, который обойдется всего в 10 су! По-моему, это очень дешево. Судите сами, вот вам мое меню. За завтраком я выпиваю чашку кофе с бриошью, на обед беру суп, жаркое, десерт и стакан вина, ужинаю дома холодной телятиной, и все это обходится мне немногим более 40 су! Так что, поверьте мне, ваш сын не разорит вас!..

Жюль, правда, называет меня богачом, и он, конечно, имеет для этого основания. Сам он, насколько я заметил, живет очень скромно. По видимому, материальные дела его оставляют желать лучшего: он исполняет маленькие роли во Французском театре на площади Одеон, а стихов его никто не печатает. Жюль успел рассказать мне, что для человека со скромным достатком жизнь в столице очень дорога. Оказывается, рабочий получает в среднем всего 20–30 су в день, а только хлеб и мука на его семью забирают ежедневно до 18 су! Выходит, эти бедные люди терпят голод! А ведь здесь всего так много!

Но возвращаюсь к началу моего письма. Вас удивило, наверно, когда я заметил, что у меня почти нет впечатлений? Вернее сказать, впечатления не те, которых я ожидал. Я ведь столько наслышался о Париже, что думал о нем невесть что. Мы уже побывали на Новом мосту и в Люксембургском парке. И что же? Я совершенно не испытываю восторга. У Нового моста страшная толчея — только и знай, что держись за карманы; лошадь статуи Генриха IV не идет ни в какое сравнение с конем Людовика XV на памятнике в нашем Бордо, а Самаритянка оказалась всего лишь водонапорной башней. Но главное — это улицы, тесные, грязные, не лучше, чем у нас в городе, они буквально насквозь простреливаются бесчисленными каретами, фиакрами, тюрготенами и караба, запряженными то шестеркой, а то и восьмеркой лошадей. Все это летит с таким грохотом и такой быстротой, что, если тебе лишь забрызгали грязью платье, ты должен благодарить создателя, ибо здесь ничего не стоит потерять руки, ноги, а то и голову!..

Конечно, может быть, все эти мрачные впечатления усиливал дождь, почти не прекращавшийся в последние сутки и превративший обычную уличную грязь в непролазную слякоть? Не знаю. Очень может быть. Но повторяю еще раз: я чувствую сейчас, как не чувствовал еще ни разу с тех пор, как уехал из дому, насколько все вы далеки от меня!..

А вот и третье из писем той поры. Оно особенно дорого мне живостью восприятия увиденного в те дни. И еще тем, что здесь впервые упомянуто его имя…

Жан Буглен — родителям.

Париж, 15 сентября 1789 года

…У меня к вам настоятельная просьба, мои дорогие: порвите мое предыдущее послание — мне стыдно за него!..

Сейчас я не понимаю даже, как мог писать такое!

По видимому, погода создает настроение. И сегодня, когда светит яркое солнце, на душе у меня также ярко и светло. Не подумайте только, ради бога, что я стал меньше любить вас и меньше тосковать по дому: эти чувства во мне не изменились. Но если бы вы знали, каким я вижу теперь Париж! Какие краски и формы! Поистине Париж — центр вселенной, обитель избранных счастливцев!..

В субботу дождь окончился, и мы с Жюлем пошли в Пале-Рояль. Хотя вы, папа, много раз там бывали, однако дальнейшее мое повествование может показаться вам небезынтересным, потому что с июля здесь многое изменилось. Но я живописую в первую очередь для милой маменьки, которая не видела всей этой красоты и очень, очень много потеряла, уж вы мне поверьте!..

Если Париж — сердце мира, то Пале-Рояль — сердце Парижа. Здесь собраны все богатства столицы, все, что в силах пленить воображение и чувства посетителя.

Правда, посещать это место может не каждый.

Меня поразила надпись у арки главного входа: «Солдатам, лакеям, собакам и рабочим вход запрещен».

Видя мое изумление, Мейе со смехом заметил, что в июльские дни этого года лакеи и рабочие пренебрегали запретом и собирались сюда, чтобы услышать пламенные речи Лусталло и Демулена; зато солдаты боялись нарушить волю властей… и потому не могли помешать революционным призывам…

Сейчас сентябрь, июльский порыв давно позади. И когда сегодня проходишь по парку Пале-Рояля, кажется, будто никакой революции не было и в помине. Действительно, мы с Жюлем не встретили здесь ни одного простолюдина, но зато видели важных аристократов, чопорных иностранцев, элегантных щеголей и нарядных дам. Именно эта публика заполняет деревянные галереи, толпится у лавок, театров и кафе.

В лавках Пале-Рояля вы можете купить все, что пожелает душа. Витрины ювелиров ослепляют драгоценными камнями и искусно выполненными украшениями, а рядом продают посуду, всевозможную утварь и красивые материи.