Предложите эту альтернативу мудрецам, которые хвастают своим милосердием, и посмотрите, окажется ли хоть один колеблющийся. А пусть только враг приблизится к нашей границе, и все самые спокойные граждане взапуски начнут превозносить автора, — и вы сами, дорогой Камилл, горько пожалеете о том, что изменники не были казнены…»

На это письмо Демулен не ответил, и переписка прервалась вплоть до мая 1791 года.

Она возобновилась в связи с тем, что в одном из номеров «Друга народа» Марат поместил заметку… Впрочем, предоставляю говорить Марату.

«…Озадаченный тем, что в момент тяжелого кризиса Камилл теряет время на пустяки, вместо того чтобы разоблачать Мирабо и поднимать народное мужество; изумленный тем, что он молчит насчет бессовестных козней главнокомандующего, направленных на развращение победителей Бастилии, вместо того чтобы помочь мне в подрывном ударе, искусно мною задуманном, я позволил себе сделать ему в № 339 несколько маленьких братских упреков за это пренебрежение. Вы думаете, великий Камилл постарался исправить свои ошибки? Нисколько; он целиком отдался мелочному чувству досады и в конце одного из своих номеров поместил заметку, где сблизил меня с подкупным писакой Горзасом, чье мужество он превозносил за то, что тот свободно разгуливает по улицам; а чтобы сильнее обесценить мою преданность общественному делу, он объясняет трусостью мое скитание по подземельям, вызванное на самом деле желанием ускользнуть от наемных убийц и сохранить свою жизнь для отечества».

Какую боль причинил изгнаннику тот, кого он считал своим единомышленником и другом!

«…Вы знаете не хуже меня, — отвечал он Демулену, — все подробности посыпавшихся на меня гонений, вплоть до событий 22 января, заставивших меня покинуть Францию. Но вы гораздо лучше меня знаете, что во время отсутствия моего мужество писателей-патриотов поостыло; что на другой же день по возвращении из Лондона вы торопили меня взяться за перо, чтобы придать им смелости; что несколько дней спустя я возобновил открытую войну против всех заведомых врагов свободы, продолжая показываться на людях, хотя все еще находился под угрозой двух приказов об аресте; что вы же, в восторге от моего разоблачения главнокомандующего, расточали в № 32 по моему адресу титулы «божественного», «подкопных дел мастера среди журналистов», «всегда первого в опасных схватках». И вы же, Камилл, озадаченный моим отношением к Национальному собранию, пред которым вы склонились после декрета об оскорблении нации, целиком павшего на мою голову, вы вдруг называете меня в № 37 «погибшим детищем журналистов-патриотов» и объявляете себя с явной издевкой «недостойным соревнователем» моим! Задетый принятым мною решением ради спасения родины вести подпольную жизнь, словно опасаясь возможных сопоставлений, вы ставите вопрос: имеет ли писатель-патриот, не заключенный под стражу, право на погребение себя заживо, как это делает Марат? И вы, брат мой по оружию, притязающий на звание римлянина, вы собираетесь сорвать лавры, которыми меня венчали, и объявляете трусостью такой образ жизни, идею которого вы не в силах даже понять! О Камилл! Я знал вас человеком неуравновешенным, легкомысленным, поверхностным; по можно ли было себе представить, чтобы пустячное столкновение заставило вас отказаться от всякой совести?..»

Я полагаю, письмо это должно было сильно разъярить самолюбивого Камилла; он снова ничего не ответил, но зато на страницах своих «Революций» не преминул поднести Другу народа отравленную, хотя и слегка подслащенную, пилюлю.

В ближайшем номере он объявил, что «бесстрашный Марат… впадает в уныние и хлопочет о паспорте, чтобы совершать апостольское служение свободе среди другой, менее развращенной нации…».

Эта заметка (не говоря уже об издевательском ее тоне) была, по существу, ударом в спину. Ее тотчас же перепечатали все газеты, и, хотя утверждение Демулена было ложным — Марат никуда не собирался уезжать, да и как мог требовать паспорт человек, находящийся вне закона, — кругом заговорили о его отступничестве, о том, что, впав в отчаяние, он прекращает борьбу…

Марат был беспредельно возмущен таким предательством со стороны своего вероломного ученика и ответил длинным письмом, из которого привожу небольшие отрывки: это одно из интереснейших писем моей коллекции.

«…Как это случилось, Камилл, что любовь к отечеству ныне влагает мне в руку перо против вас?

…Вы хотите казаться соучастником тайны, вы утверждаете, будто я хлопочу о паспорте, и вы словно не сознаете, что раз за голову мою обещана награда вожаками контрреволюционеров, подобное легкомыслие с вашей стороны в силах лишь способствовать тому, чтобы я попал в их руки и сделался печальной жертвой их бешеной злобы. Вы можете представить участь, которую они мне готовят: если меня захватят тайно, то посадят в горящую печь, а если возьмут открыто, то изрубят в котлету.

Тот оборот, который вы придаете вашему заявлению, быть может, продиктован вовсе не зложелательством, но от этого он не становится ни менее несправедливым, ни менее жестоким…»

Как ни зол Марат на «мальчишку», он все же в чем-то пытается если не оправдать, то объяснить его поступок! И снова горечь оттого, что Демулен не понял его:

«…Неужели же вам следовало выставлять отступником именно Друга народа, единственного из писателей-патриотов, который ни на момент не изменял своим принципам, оставаясь верным своим взглядам, образу действий, поведению? Того, чье мужество никогда не колебалось во время кризиса и чья энергия увеличивалась с ростом опасности? Того, кто двадцать восемь месяцев жертвовал отечеству здоровьем, спокойствием, свободой? Того, кто для спасения родины похоронил себя заживо и вот уже целый год защищает права народа, когда голова его лежит на плахе?

Молодой человек, знайте, что после истины и справедливости свобода всегда была моей излюбленной богиней, что я постоянно приносил жертвы на ее алтарь, даже при господстве деспотизма, и что я был глашатаем и мучеником ее раньше, чем вам стало знакомо ее имя. Откройте труд, изданный мною в 1774 году в Лондоне под заглавием «Цепи рабства»; пробегите предисловие, и вы увидите, что шестнадцать лет назад я играл в Англии роль, которую выполняю во Франции с начала революции…»

Марату очень тяжело, что именно Камилл, к которому он всегда испытывал любовь и доверие, не желает понять главного. И, воздав должное своей стойкости, своим делам и идеям, он ясно определяет принципы, положенные в основу своих политических статей, и истоки своих прогнозов.

«…Раз уж я коснулся этой темы, приходится дать вам еще несколько пояснений. Заявление о мнимом моем отступничестве вы сопровождаете следующим отзывом. «Несмотря на ложь, которою сплошь и рядом переполнена газета Марата, поскольку иные корреспонденты изо всех сил старались присылать ему явным образом лживые заметки с целью уронить в общественном мнении те истины, которые провозглашал он один, Марат полезен даже своими ошибками». Для осведомительной газеты, как ваша, подобное обвинение, разумеется, было бы очень серьезно, но для моей, чисто политической, оно сводится на нет. Почем знаете вы, может быть, то, что вы принимаете за ложные новости, является текстом, который был мне необходим, чтобы отклонить какой-нибудь зловещий удар и достигнуть своей цели? Вам ли, не имеющему никаких взглядов, притязать на то, чтобы свести меня к ограниченному вашему кругозору? Для суждения о людях вам всегда нужны положительные факты, вполне ясные, вполне точные; с меня часто достаточно одного их бездействия или молчания при значительных обстоятельствах. Чтобы поверить в заговор, вы нуждаетесь в юридических доказательствах; с меня достаточно общего хода дел, сношений врагов свободы, хлопотливой суеты известных агентов власти. Обстоятельства постоянно принуждали вас отдавать должное правильности моих взглядов, называть мою предусмотрительность пророчеством, и неужели же вы все-таки никогда не научитесь воздерживаться от необдуманных выпадов? Неужели мысль о неоднократно допущенных вами промахах и опасение за новые опрометчивые шаги не сделают вас более сдержанным? Неужели вы и впредь будете нагромождать противоречие на противоречие, потом отрекаться, а минуту спустя допускать тот же нонсенс?..