О, юношеская непосредственность и прямота! Как мало тогда представлял я себе жизнь во всей ее сложности, с ее непредвиденными поворотами и скачками! Как примитивно судил о людских помыслах и поступках, как прямолинейно определял их! Я не допускал даже мысли о том, что он мог безумно устать, что ему были присущи и простая человеческая боль, и минутная непоследовательность, и кратковременное отчаяние!..

Мейе не мог полностью рассеять моих сомнений. В это время ему было не до бесед со мной: бедняге приходилось туго. Работа в новом театре не могла его прокормить, и он все время искал случайных заработков. Что же касается Марата, то Жюль только пожимал плечами:

— Не вижу здесь ничего удивительного. Оглянись-ка получше кругом. Впрочем, не верю, чтобы это было окончательным. Как и все другое. Сейчас, правда, все словно в летаргии, но ведь так не будет вечно: сам Марат говорил, что кровь Марсова поля вопиет о мщении… Дантон-то ведь тоже уехал, но он вернется. И Марат вернется, увидишь…

Примерно то же говорил мне и Буше Сен-Совер.

В те скорбные дни я сблизился с этим спокойным, молчаливым и очень деловым человеком. Я понял, почему Марат так ему доверял, хотя и не знал еще в полной мере, чем он был обязан Буше; об этом позднее рассказал Лежандр, называвший Сен-Совера «главным квартирмейстером Марата». Я интуитивно чувствовал к нему симпатию и часто его навещал. Когда я жаловался вслух, Буше посмеивался:

— Не беспокойтесь, он далеко не уйдет. Не такой человек Марат, чтобы исчезнуть при нынешних обстоятельствах…

Благодаря Буше я был точно осведомлен о всех перипетиях путешествия Марата: он регулярно посылал с дороги материал для газеты.

Марат покинул столицу 14 сентября. Путь его шел через Клермон. 15-го он ночевал в Бретейле, на следующее утро отправился в Амьен. Но в Амьене при выходе из дилижанса он обнаружил, что его узнали: какие-то подозрительные личности следовали за ним по пятам. Пытаясь уйти от преследователей и покинув пределы Амьена, Марат заблудился в лесу. Сидя на камне, «как Марий на развалинах Карфагена», безмерно усталый, он размышлял. И тут-то у него вдруг блеснул «луч надежды»: какой-то пастух-патриот, указавший ему дорогу на Вове, поведал о том, что происходит в соседних деревнях…

— Так что, — заключил Буше, — есть много оснований для надежды на скорую встречу с господином редактором здесь, в Париже.

— Почему вы так думаете?

— А вы не думаете? Посмотрите на карту: Бове ближе к нам, чем Амьен, и человек, отправляющийся в Англию, не поедет в этом направлении. Да и из общего тона его последнего письма все ясно…

И, правда, день спустя ликующий Буше протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги:

— Это специально для вас, Жан…

Дрожа от нетерпения, я развернул его и прочел:

«Мой мальчик, ты оказался более прав, чем я, старый солдат революции. Мое путешествие тем не менее было благом для меня: оно доказало, что я не бесполезен Франции и моему народу. Пет, неправда, народ не умер. Здесь, в городах и деревнях, я увидел то, что под слоем пепла плохо различимо в Париже. Представь себе, люди полны решимости идти дальше, они будут бороться, пока не уничтожат деспотизм и его приспешников. Здесь много свежих сил, с которыми можно добиться победы. И мы добьемся ее. Итак, милый Жан, я пока не поеду в Англию: думаю, она обойдется без моей врачебной помощи; здесь я нужнее. Надеюсь в ближайшее время заключить тебя в свои объятия.

Всегда твой Марат».

Я с изумлением и радостью смотрел на Буше. Тот улыбался.

— Завтра он будет с нами. Для Марата его революционная профессия, как туника Деяниры: ее можно сорвать с себя только с собственной кожей!..

Марат не был больше одиноким.

Наконец-то появилось существо, готовое следовать за ним в его скитаниях и жертвовать для него всем, на что мы, грешные, при самой пламенной любви своей к учителю были — увы! — не способны.

Вы догадались, мой читатель: речь пойдет о женщине.

И признаюсь честно: как я ни радовался за него, я все же немного ревновал; такова уж, по видимому, особенность нашей природы. Хотя, по сути дела, чего мне было ревновать? Ведь у меня же была моя Луиза!

А у него появилась Симонна — только и всего.

Нет никакого сомнения, что пройдут годы и найдется историк (да простят меня благородные историки), который напишет книгу под претенциозным заглавием: «Марат и женщины». И конечно же, эта книга пойдет нарасхват. И конечно, как и все, написанное о Марате, она окажется букетом лжи. И конечно, мои любезные соотечественники, читая ее, будут смаковать сочные детали, упиваться рискованными подробностями — таковы, к сожалению, мы, потомки Брантома и Лабрюйера, истинные дети Франции.

Именно поэтому я считаю долгом своим остановиться на данном предмете, хотя поначалу и не собирался этого делать. Дабы предотвратить ложь, нужно выявить правду. И если я не могу похвастать, будто знаю об этой стороне жизни моего друга особенно много — Марат не принадлежал к числу мужчин, любящих афишировать свои связи, — я все же льщу себя надеждой, что знаю здесь несколько больше, чем другие, и поэтому читатель может отнестись к моим словам с большим доверием, чем к фривольным измышлениям настоящих и будущих пасквилянтов.

Жизнь Марата ярко подтверждает истину, которую так часто пытаются оспаривать: женщину привлекает в мужчине отнюдь не его внешность. Марат далеко не был Адонисом, это известно всем. А между тем как его любили! Скажу сильнее: как его обожали дамы, в том числе в изысканные красавицы, щедро одаренные, с безукоризненным вкусом, с блестящими манерами, с тонкой душой… II просто женщины, без всяких манер, но с единственным дарованием — любить и быть любимыми…

У меня хранится четверостишие, написанное рукой Марата — единственный образец его юношеской поэзии; это мадригал в честь одной из невшательских красавиц, некой госпожи д'Андре. Вот он:

Неважные стихи — скажет читатель. А я и не хвалю их; я хочу лишь показать, что в определенном возрасте Марат отдавал дань тому же, чему отдаем все мы. И на любовь, естественно, он отвечал любовью: его мечтательный, несколько сентиментальный склад той поры, равно как и его огненный темперамент, давал для этого все необходимое.

Первый серьезный роман Марата относится к годам его странствий. Находясь в Лондоне и будучи уже известным врачом, он познакомился с Анжеликой Кауфман… Кто не знает ныне этой блистательной художницы, умершей в годы империи, художницы немного вычурной, но очаровывающей изысканным колоритом своих картин, их тонким чувством? Достаточно вспомнить ее «Возвращение Германика», «Иисуса и самаритянку» или «Прощание Абеляра с Элоизой»…

Анжелика была на два года старше Марата. Его соотечественница (она родилась в Хуре), Анжелика переехала в Лондон из Швейцарии почти в одно время с Жаном Полем. Здесь она восхитила высший свет в равной мере своей красотой и своим талантом. Самые высокопоставленные лица спешили заказать портрет у модной художницы. Она была принята при дворе и удостоена звания члена королевской академии искусств. Общеизвестна грязная интрига, жертвой которой художница стала в 1768 году. Один богатый лорд долго и безуспешно добивался ее любви. Встретив решительный отказ, он познакомил ее со своим негодяем камердинером, выдав его за шведского графа Горна. Самозванный граф, искусно ведя свою роль, пленил девушку; она приняла его предложение и стала мнимой графиней Горн… Все, конечно, тут же раскрылось. Произошел страшный скандал, разом уничтоживший репутацию и успех молодой художницы… Именно тогда-то с Анжеликой и встретился доктор Марат. Он оказал ей душевную поддержку и помог добиться развода.