Этим мостом была война.

Призрак войны угрожал нашему отечеству с самого начала революции.

Государи Европы не собирались прощать Франции происшедших перемен, поскольку перемены эти затрагивали их спокойствие. На первых порах, правда, недруги наши надеялись, что революция иссякнет сама собой. Этого не произошло. Тогда монархи зашевелились. Призрак войны оброс плотью после пильницкого свидания летом 1791 года: австрийский император и прусский король подписали декларацию о совместных действиях против Франции, а в феврале 1792 года эта декларация превратилась в военный союз. И, однако, союзники не пошли на немедленное объявление войны. Должны ли были мы проявить инициативу в этом вопросе?

Идея революционной войны была популярна среди многих наших патриотов. Видя основное ядро контрреволюции в Кобленце — главном средоточии эмигрантов, зная о настроениях и мерах враждебных Франции держав, они полагали, что победоносная война покончит с международной контрреволюцией и упрочит положение нашего государства. Эта мысль широко популяризировалась в народе. Патриотов должно было бы насторожить, что правительство Людовика XVI также стремилось к войне, но это обстоятельство насторожило лишь наиболее дальновидных революционеров — Марата и Робеспьера.

Что же касается Бриссо и его друзей, то они быстро рассчитали все выгоды создавшегося положения: пропагандируя войну, льстя и народу и королю одновременно, они превращались в образцовых патриотов и вместе с тем могли рассчитывать, что будут приглашены в правительство. И действительно, упорство, с которым жирондисты почти полгода били в одну точку, не пропало даром: Людовик XVI пригласил их сформировать министерство.

Можно представить себе радость Манон, когда 21 марта, в одиннадцать часов вечера, Бриссо объявился в отеле «Британик» и бросил оторопевшему Ролану:

— Ликуйте, вы министр внутренних дел!

Конечно, хитроумная супруга новоиспеченного министра постаралась ничем не выдать своих чувств; она, вероятно, приняла известие сдержанно, словно само собой разумеющееся. Но в характере ее чувств нельзя сомневаться. Еще бы! Превосходились самые смелые грезы юности. Ее почитатели прорвались к верховной власти, а муж стал главой правительства! [12]

Но бочку меду отравляет ложка дегтя.

Среди всеобщих поздравлений раздается один скептический голос.

В очередном номере «Друга народа» Марат берет под подозрение новое правительство:

«…Все публицисты рассматривают образование якобинского министерства как добрый знак. Не разделяю подобного взгляда; в моих глазах опозоренные министры менее опасны, чем министры, пользующиеся доброй славой, но обманывающие общественное доверие…»

И еще:

«…Двор рассчитывает подкупить всех членов нынешнего кабинета и не сомневается в том, что своими преступлениями они восстановят против себя общественное мнение, как и все их предшественники…»

Но самый страшный удар — тем более страшный, что нанесен в присущей Марату саркастической манере, — оставлен на конец. И получил его почтенный супруг патронессы жирондистов:

«…Ролан де ла Платьер, бывший член зараженного лионского муниципалитета, кажется славным малым… Однако не может быть, чтобы его поставили к рулю управления министерством внутренних дел, не уверившись в его преданности монарху, о благополучии которого он так ревностно печется. Ждите, что он окажется вторым Делессаром…»

Всем было слишком хорошо известно, что Делессар, прежний министр внутренних дел, из-за своих интриг только что угодил в тюрьму…

Как можно было пережить такое?

Тем более что вскоре последовал новый дерзкий вызов.

Это произошло уже после объявления войны. Поскольку война началась с поражений, а Робеспьер, самый последовательный враг войны, эти поражения предсказал, Бриссо и его друзья, раздраженные до крайности, набросились на Неподкупного в Якобинском клубе.

Марат, как обычно, стал на защиту своего соратника. В одном из апрельских номеров «Друга народа» он дал сокрушительную отповедь «клике Бриссо — Ролана».

На этот раз особенно досталось «куму Бриссо».

До сих пор Марат ограничивался репликами и укорами в адрес своего бывшего ученика.

Теперь он поставил на нем крест.

Марат не просто повторил ранее известные факты. Он очень умело сгруппировал их и сделал выводы. Он доказывал, что Бриссо был законченным предателем, сначала платным агентом полиции, потом одним из заговорщиков, повинных в голоде столицы, и, наконец, сообщником изменников-генералов, работающим на благо «австрийского комитета», то есть, попросту говоря, врагов родины!

Должен сказать изумленному читателю, что в те времена партийные лидеры считали модным обвинять друг друга во всех смертных грехах; взаимное ожесточение заставляло терять чувство меры, и бриссотинцы недавно обличали Робеспьера почти в тех же преступлениях, в каких Марат обличал сегодня Бриссо. И все же это было «почти»… Марат превзошел своих врагов и заставил их в первый момент смолкнуть и оторопеть.

Теперь «Друг народа» не был одиноким.

Статья Марата стала сигналом к общему выступлению противников новой «клики». Эбер разразился яркой статьей на страницах своей газеты, Демулен выпустил памфлет «Разоблаченный Бриссо», каждая фраза которого была подобна удару кинжалом.

Так начиналась борьба Горы и Жиронды.

Она сотрясала Францию больше года, и в огне ее погибла большая часть тех, кем она была развязана, в том числе Манон Ролан, Бриссо и Марат.

Когда Бриссо и чета Роланов опомнились от первого шока, они пришли к единому выводу: ответный удар нужно было нанести только главному врагу, и нанести так, чтобы добить его сразу. Не стоило сейчас трогать Робеспьера или Демулена; надо было сокрушить Марата.

Верный своей обычной манере, Бриссо вложил отравленный стилет в руки подставного лица.

3 мая депутат Лассурс обрушился в Законодательном собрании на журналиста Марата, автора «братоубийственной» статьи против «проверенных патриотов». Умело цитируя одиозный номер «Друга народа», он заявил, что подобной газете нет места в обществе, а ее редактор заслуживает каторги. Лассурса поддержал злобный и едкий Гюаде. Чтобы сделать свои выступления неопровержимыми, оба депутата одновременно набросились еще на одну газету, на «Друга короля» Руайю. Чудовищное сопоставление «Друга короля» и «Друга народа» было встречено Ассамблеей с полным сочувствием и пониманием. Законодатели вынесли декрет о запрещении «Друга народа» и немедленном аресте Марата.

Итак, Законодательное собрание точно повторило демарш Учредительного. Теперь вместо Малуэ витийствовал Лассурс, но и аргументы, и результаты были одни и те же.

Но и Марат, как в прежние дни, не терял времени даром.

Когда жандармы попытались выполнить приказ об аресте, оказалось, что арестовывать некого. Марата не нашли ни у Симонны, ни в Кордельерском монастыре и ни в одном из других его прежних убежищ, известных полицейскому управлению.

Он исчез, буквально растворился в воздухе.

Только Симонна да еще несколько верных лиц знали, где скрывается Марат. С тысячью предосторожностей проводила меня подруга журналиста на улицу Омер, к дому, где снимал квартиру священник церкви Сен-Сюльпис Жак Ру.

Это было почти единственное свидание мое с Маратом в течение весны 1792 года. Судя по моим записям, оно состоялось 8 мая — 9-го я уезжал в Рейнскую армию и не мог не проститься с учителем, не зная, увижу ли его еще когда-либо.

…Мы шли узкими и темными переулками, почти не встречая прохожих; правда, было то время дня, когда мужчины трудятся в своих конторах и мастерских, а женщины заняты домашними делами, и все же мне показалось, будто я попал в какой-то провинциальный городишко. Улица Омер, продолжавшаяся до Страсбургского бульвара, была такой же узкой и безлюдной. Мы поднялись на второй этаж старого и грязного дома, и Симонна постучала особым образом. Через некоторое время дверь отворилась, и на пороге показался человек среднего роста в духовном облачении. Окинув меня испытующим взглядом, он улыбнулся Симонне и предложил войти. Миновав небольшой коридор, мы очутились в комнате, окна которой были завешены густой кисеей. Марат, что-то писавший за столом, вскочил и бросился нам навстречу…