Почти ежедневно навещала Симонну и вторая ее сестра, Катерина, со своим мужем, рабочим-печатником, с которым Другу народа было о чем поговорить. Часто здесь появлялся комиссионер, ведавший продажей газеты, невысокий, тщедушный человек по имени Лорен Ба. Наконец, постоянной посетительницей квартиры была консьержка дома, Мари Обен, пожилая женщина с вставным глазом, которой Марат давал работу — складывать газетные листы.

Именно Мари Обен и открыла мне дверь, когда я позвонил вечером 5 апреля.

…Я нашел Марата почти не изменившимся с нашей последней встречи — семейная жизнь была ему явно на пользу. Зато в состоянии Симонны улавливалось нечто новое; пожалуй, это были какая-то неуверенность, беспокойство. Тревога и любовь светились в ее глазах, когда они останавливались на муже, тревога чувствовалась даже в ее движениях… Что-то, не сразу понятое мною, волновало молодую женщину, волновало постоянно.

Учитель встретил меня так, словно мы расстались вчера, и тут же принялся говорить о делах. Симонна остановила его:

— Подожди же ты, ради бога, узнай хотя бы, как мальчик себя чувствует и как добрался сюда.

— Все это я знаю, — нетерпеливо пробурчал Марат, — он мне писал чуть ли не ежедневно. Впрочем, поведай-ка о своей встрече со столицей, это будет любопытно.

Я рассказал о своих первых впечатлениях, не утаив и уличного происшествия, закончившегося моим не совсем добровольным визитом в кордегардию.

Марат долго смеялся. Потом сказал серьезно:

— Народ бдит. Это хорошо. Ты не представляешь, сколько агентов засылают к нам враги. Кстати, как ты разыскал мою новую квартиру?

Я сообщил о патриоте извозчике и моем хитром трюке. Марат снова рассмеялся. У Симонны этот рассказ, однако, не вызвал веселья.

— Подумай, — сказала она, — если к тебе знает дорогу каждый, сюда легко проникнет и злоумышленник!

— Э, дорогая, кому нужен твой старый, больной муж, кроме тебя? — махнул рукой Марат и тут же прибавил: — К тому же знай: кинжал убийцы отыщет жертву везде, на форуме или в постели, с одинаковой легкостью…

(В скобках, предвосхищая события, замечу: опасение Симонны сбылось — убийца Марата, не знавшая, где живет ее жертва, в точности повторила мой прием с извозчиком!)

Пока мы болтали, я уловил, что Марат нервничает; от моего взгляда не укрылось также, что он одет, будто только что пришел или собирается уходить.

Я спросил:

— Учитель, вы спешите?

— Да так, ничего особенного… Сегодня будет что-то у якобинцев… Может, пойдешь со мной?..

— С вами хоть на край света!..

Увещевания бледного чиновника из кордегардии принесли мне пользу только наполовину: я отказался от обращения «сударь», но не научился называть на «ты» старших по возрасту, равно как и женщин любого возраста.

В этом смысле я так и остался «плохим патриотом».

Дорога от улицы Кордельеров до Якобинской церкви была неблизкой, и мы успели поговорить о многом. Он начал с вопроса:

— Что говорят в армии о Дюмурье?

Дюмурье… В эти дни он был у всех на устах. Это казалось непостижимым: прославленный полководец, генерал-патриот, победитель при Жемаппе — и вдруг… В это не верили до последнего момента…

Что говорили в армии о Дюмурье?.. Да армия боготворила его, боготворила, как и вся Франция. В нашем представлении Демурье и победа были нераздельны, Я видел его несколько раз, и он представлялся мне подлинным героем. Его мягкий взгляд, бархатный голос и непоколебимая твердость в решениях, его дар внушать любовь и вести за собой превращали его в волшебника. Все знали: в сентябре прошлого года он спас республику, А затем Аргонны, Жемапп, Брюссель… Вслед за освобождением Бельгии наши войска вступили в Голландию… И вдруг Неервинден… И отступление, когда мы покатились не только из Голландии, но и из Бельгии… И венец всего — история 2 апреля, о которой я узнал уже в дороге, — выдача врагу нашего военного министра и должностных лиц Конвента…

Марат прервал мои размышления вслух.

— По последним данным, он кончил так же, как Мотье: бежал к австрийцам. Впрочем, что же еще ему оставалось делать?

Я повторил:

— Это непостижимо!

Марат пожал плечами:

— Что значит непостижимо? Это непостижимо для его сообщников, всех этих государственных людей, которые поставили на него, как на призовую лошадь, и проиграли больше, чем ставку. Но это вполне постижимо для подлинных друзей истины. Достаточно будет сказать, что ровно год назад, когда Робеспьер лобзался с Дюмурье у якобинцев, я уже предвидел измену этого прохвоста!

Я не скрыл удивления:

— Полно, учитель! Год назад никто не мог этого предвидеть!

— Ты возмущен моей похвальбой? Ну что ж, возьми завтра на полке один из апрельских номеров «Друга народа» за прошлый год и там прочтешь, как автор предлагает патриотам пристально следить за Дюмурье. Эх, Фома неверный! Ты разве забыл, чем обернулись все мои предсказания? Я как-то подсчитывал для смеху, и набралось около трехсот моих пророчеств, сбывшихся в ходе революции. Я первый указал на Мирабо, как на предателя, подкупленного двором. Надо мной тогда посмеялись, а прах великого оратора поместили в Пантеон. И что же? Недавно на процессе тирана всплыли документы, которые не оставляют ни малейших сомнений в моей правоте: он действительно продался! Я первый указал на Байи, как на изменника; все же прочие в то время восхищались этим «превосходным администратором». Да, тогда мне никто не поверил, а потом бывший мэр блестяще подтвердил мои слова, расстреляв народ на Марсовом поле, и недавно народ повесил его чучело! Я первый стал обличать Лафайета. В то время многие были со мной не согласны, а потом, бежав к врагам после неудачной попытки поднять мятеж, он сам расписался в своей измене! Я думаю, можно не продолжать? Не вспоминать святого Неккера и иже с ним? Не буду. Но вернемся к Дюмурье, Если впервые я заподозрил его еще в прошлом апреле, то окончательно убедился в своей правоте в октябре, когда для всех прочих он был в зените славы.

— Как это произошло, учитель?

— Ты не знаешь? Впрочем, откуда же тебе знать! Ладно, слушай. Он приехал с фронта, чтобы разнюхать, как обстоит дело с Капетом. Все в столице расшаркивались перед ним, а государственные люди буквально из кожи вон лезли, чтобы выразить герою свои умиление и любовь. Я один понимал, что «герой» интригует и готовит капкан свободе. Но мне хотелось увидеться с ним лично, чтобы посмотреть в его подлые глаза. Я нашел предлог и вместе с двумя патриотами отправился в особняк на улице Шантерен, где в честь генерала устроили пышный праздник. Ты не знаешь, что такое особняк на улице Шантерен? Это роскошное жилье нашего друга Тальма, который, к сожалению, очень сблизился с бриссотинцами. Так вот, мы ввалились к этим господам незваными гостями. Боже, какой поднялся переполох! Полуобнаженные нимфы, визжа, разбежались по углам. Верньо и компания чувствовали себя шокированными в высшей степени… Я обменялся всего несколькими фразами с Дюмурье, и он тотчас же опустил глаза… Что и следовало ожидать. С тех пор я уже не давал ему покоя. Я бил в набат непрерывно, вплоть до сего дня. Что толку? Все закончилось, как обычно, — спохватились, когда уже было поздно. Вся беда в том, что этот авантюрист потянул за собой кое-кого из патриотов. Робеспьер, правда, разобрался в нем довольно быстро, но вот Дантон… Да, наш экс-председатель Кордельеров что-то стал сдавать. Он слишком часто оказывается между двумя стульями. Ты, вероятно; не знаешь: он крупно разбогател за последнее время, а большие деньги никогда не ведут к добру. Пришлось вызволять его из трясины. Теперь он снова наш, но надолго ли?.. В целом история с Дюмурье — еще один удар государственным людям.

— А кого это вы все время величаете «государственными людьми»?

— Ты не понял? Да все их же, наших друзей-бриссотинцев. Во время суда над Капетом они хорохорились: «Мы, как государственные люди, должны сказать…», «В качестве государственных людей мы не потерпим…» и тому подобное. Вот я в насмешку и прозвал их государственными людьми, а теперь эта кличка пристала к ним, словно вторая кожа… «Не потерпим…» Ничего, потерпели… Они сначала судорожно пытались спасти Людовика, а затем выдали его с головой — в этом они все. Да, на суде тирана они оскандалились в первый раз, проморгав Вандейский мятеж — во второй, а теперь, с Дюмурье, — в третий. Я думаю, еще один-два подобных просчета, и их песня спета…