— Их у нас осталось — вся жизнь, дорогой.

Дени понизил голос:

— Конечно — вся жизнь. Но кому нужно, чтобы эта идиотская война заканчивалась? Очень надеюсь, что боши выгонят всех отсюда и начнутся новые бомбежки.

Она закрыла ему рот рукой.

— Не говори так. Мы останемся здесь.

Позже, в комнате, они лежали с открытыми глазами в темноте — бок о бок, щека к щеке.

— Клод.

Она приподнялась.

— Да.

— Когда нужно будет возвращаться, покончим с собой вместе, вот и все.

— Сегодня ты готов убить всех на свете.

— Покончим с собой, — сказал Дени.

Поцелуй.

— Согласна. Покончим с собой.

— Ты, правда, счастлива? Ты, правда, счастлива со мной?

Еще один поцелуй.

— Не грусти. Я счастлива, ты прекрасно это знаешь.

Она невольно вздохнула и пожала плечами под одеялом.

— Не думай больше об этом, дорогой мой. Мы останемся здесь.

— Надолго? — сказал Дени.

— Хочешь, я зажгу для тебя сигарету? Не грусти.

Она зажгла сигарету в темноте, протянула ему.

— Знаешь что? Я вижу тебя в свете этого маленького красного огонька, — сказала она. — Не грусти.

Она прижалась к нему, снова поцеловала.

— Эта идиотская война, — сказал Дени.

Как-то вечером, два или три дня спустя, когда они гуляли перед сном, внезапно на дороге, ведущей к дому, в темноте, примерно в десяти шагах от них, ослепительно вспыхнули фары.

Голос по-немецки приказал им оставаться на месте и не шевелиться.

Их было четверо: трое солдат и офицер Вермахта. Плутая по проселкам на грузовике, они заблудились. Все были молоды. Даже офицер, который подошел первым, выглядел в свете фар на двадцать. Они были без оружия, старались показать, что настроены миролюбиво, но в эту неделю рассказывали так много ужасов, что Дени и Клод инстинктивно прижались друг к другу, у них перехватило дыхание.

Никто из немцев не говорил по-французски. Офицер повторял:

— Не страх! Не страх!

Он показывал Дени свои пустые руки, тыкал себе в грудь пальцем, указывал на остальных с кривой, забавной ухмылкой, стараясь внушить доверие.

— Мы друзья! Мы кончить война! Deutschland! Семья! Ты понимаешь? Мы друзья!

В какой-то момент один из солдат, стоявший позади остальных, принялся кричать. Что именно он кричал, Дени понять не мог, но это неожиданно вызвало у него приступ необъяснимого нервного смеха. Звучало все так:

— Я австрийский! Социалист! Социалист!

Офицер приказал солдату замолчать. Он сказал по-немецки разгневанным голосом что-то вроде: «Заткнись, придурок, ты их пугаешь».

Теперь немцы вчетвером окружили их. Дени заметил, что они сорвали с формы знаки различия, и даже офицер был без фуражки. Клод говорила по-немецки. Дени сказал ей:

— Им нужно двигаться к югу. Там они смогут сдаться первому встречному американскому солдату. Скажи это им. Скажи, что американцы совсем близко.

Она перевела. Офицер выслушал и покачал головой. Он сказал что-то по-немецки. Дени разобрал слово «kaput».

— Они не хотят возвращаться назад, — сказала Клод. — Говорят, что везде партизаны, и их расстреляют. Они хотят вернуться в Германию.

— Откуда они приехали?

Она спросила у офицера.

— Их часть располагалась недалеко от Марселя. Они покинули свою колонну в сумерках, неподалеку от Сент-Агрев.

Офицер кивал головой по мере того, как она переводила. Потом протянул руку и двумя пальцам взялся за свитер Дени. Что-то произнес по-немецки.

— Он хочет переодеться в штатское, — сказала Клод, — хочет нашу одежду.

— Одежду, — повторил офицер, кивая. — Одежду.

Он умоляюще посмотрел сначала на Дени, потом на девушку. На освещенной дороге лежали длинные тени.

— Скажи им, что у нас нет для них одежды, — сказал Дени. — Скажи им, пусть оставят нас в покое.

Она не стала переводить. Немцы ждали, сгрудившись вокруг них. Через несколько мгновений она сказала Дени:

— Отдай им свой свитер. Отдай рубашку. Так будет лучше.

Дени подчинился. Когда он остался голым по пояс, а офицер забрал его одежду, двое солдат сняли свои гимнастерки. Офицер посмотрел на Клод. Она тоже сняла свою шерстяную куртку, потом блузку с короткими рукавами и вышитыми на груди инициалами одной из кузин: Л. Б., Лу Бриас. Ее взял себе офицер. Все молчали. Офицер снял гимнастерку и в лучах фар накинул на обнаженные плечи девушки, дрожавшей не только от холода, но и от волнения.

Затем повернулся к солдату, который натянул на себя свитер Дени и что-то сказал ему по-немецки. Солдат пошел к грузовику и вернулся с буханкой черного хлеба и большой железной коробкой. Клод отказалась взять их.

— Масло, — сказал офицер Дени, — очень хорошо.

В тесной блузке Лу Бриас, которую он даже не мог застегнуть, офицер выглядел нелепо и нестрашно. Дени взял хлеб и железную коробку.

— Не нужно, — сказала ему Клод. — Мы не за это им помогаем. Это плохо.

— Да ерунда все это, — сказал Дени, — спроси, есть ли у них бензин.

Она отказалась спрашивать.

— Бензин, — сказал Дени офицеру.

Ему дали двадцатилитровую канистру. Офицер залез в грузовик последним. Перед этим он что-то спросил у Клод, но та вместо ответа помотала головой — она так и стояла в накинутой на плечи немецкой гимнастерке, которую придерживала обеими руками на груди. Тогда офицер сказал Дени:

— Ты, ты приедешь в Мюнхен один день. Понимаешь? Семья. Очень красиво.

Грузовик с включенными фарами тронулся с места и съехал на обочину дороги, чтобы развернуться. Клод и Дени, стоя рядом, долго еще провожали взглядом пучки ярких лучей, мечущихся среди полей. Дени был уверен, что немцев скоро остановят, либо свои, либо партизаны-маки, и в любом случае, рассвета им не видать.

На следующий день пришли американцы.

Клод была сердита на Дени за то, что он взял продукты у немецких дезертиров. Она представить не могла, что он так поступит. Она сказала, что в какой-то момент почувствовала родство с солдатами-беглецами: они тоже нацепили одежду, на которую не имели права. Клод говорила:

— Не могу объяснить. Но это плохо, что мы пошли на такой обмен, это некрасиво, это нас порочит…

— Ничего не понимаю, — говорил Дени, — не понимаю, о чем ты.

Он принес аккумулятор из машины, спрятанной в амбаре, и поставил его заряжаться. Они не могли найти ключ зажигания, и Дени целый день бился, чтобы разобраться, как завести мотор, соединив провода, а уж если он хотел что-то понять, то в конце концов добивался своего.

Двадцати литров бензина едва хватило на неделю. Сначала они ездили по дороге перед домом, потом осмелели и доехали до Монфокона, там был асфальт. Они по очереди садились за руль, и тот, кто оказывался пассажиром, тут же начинал командовать другому:

— Жми на правую педаль! Да нет, на правую! На правую! Не гони, а то перевернемся! Подожди, теперь понятно, сейчас я тебе покажу.

Дени просто с ума сошел от этой машины.

— Ты любишь ее больше, чем меня, — говорила Клод. — В один прекрасный день я нарочно врежусь в дерево.

Происходил обмен и с американцами, и с кавалеристами из Северной Африки, которые поочередно волнами пересекали местность. Так что канистра то и дело пополнялась.

Однажды они даже доехали до Пюи — в объезд, чтобы не заезжать в Виларгье — и вернулись целыми и невредимыми. Потом Клод узнала, что снова начали реквизировать автомобили. Пришлось закатить игрушку в амбар и пересесть на велосипеды.

С наступлением ночи Клод, бывало, не могла найти Дени в доме. Он сидел за рулем неподвижного «Шенара», подперев голову руками, спокойный, о чем-то мечтая, такое же дитя, как и прежде, и ей приходилось просить, чтобы он ее подвез, если, конечно, ему по пути.

К концу августа по всей стране проходили празднества. В каждой деревне устраивали балы, красное вино текло рекой по деревянным прилавкам, сооруженным на площадях. Дени и Клод два или три раза ходили в соседние деревни, где их никто не знал.