Запыхавшись, выбившись из сил, он бежал по улице к больничным воротам. Потом, сидя на скамейке посреди лужайки и переводя дух, с трепетом поджидал прихода монахини. Когда она появлялась в парке, искала его глазами и шла к нему, словно по давно заведенной привычке, он забывал все случившееся за неделю, о чем хотел ей рассказать.

Его любимая скамейка стояла поодаль от других, за домами, поэтому сестре Клотильде приходилось сходить с дороги, чтобы подойти к нему, и Дени нравилось думать об этом. Кроме того, здесь их нельзя было увидеть из окон, и выздоравливающие не гуляли по парку, потому что уже было холодно. Теперь Дени чувствовал себя гораздо свободнее. Но все же, когда сестра Клотильда находилась рядом, он постоянно ловил себя на том, что говорит то слишком тихо, то слишком быстро, то не может подобрать слова. Потом всю неделю злился на себя, на свою глупость. Тогда же у него вошло в привычку грызть ногти. За несколько дней сгрыз почти до крови.

Она должна была возвращаться в пансион до наступления темноты. Дени никогда раньше не замечал, как рано садится солнце в феврале. Но все равно радовался, сопровождая ее в город, хотя теперь все было по-другому, потому что к ним присоединялась монахиня по имени сестра Марта. Они прощались в трамвае, сестра Клотильда говорила: «Хорошо ведите себя на уроках», и в ее взгляде он пытался прочесть что-то такое, одному Богу известное, но всякий раз испытывал разочарование. К тому же трамвай, в котором он вынужден был ехать дальше хотя бы до следующей остановки, шел вовсе не в сторону его дома, так что, когда она спросила, в каком районе он живет, ему пришлось соврать, чтобы им оказалось как бы по пути, и он мог ее провожать.

Она говорила ему:

— Что вы собираетесь делать в будущем?

— Ну, не знаю. Будущее еще далеко.

— Есть что-то, что вы любите?

— Кучу всего.

— Ну, например.

Он тяжело дышал, рылся в памяти, но так и не мог ничего придумать.

— Кучу вещей.

— Футбол и клубнику со сливками?

Он смеялся, пожимал плечами, сжимал и разжимал в ладони мелкие камешки. Пауза. А потом высокий срывающийся голос, дурацкие жесты, пулеметная очередь слов, торопливый шаг и внезапное:

— Знаете, что я люблю? Знаете? Люблю все, что быстро движется. Ж-ж-ж! Все, что быстро движется! Самолеты в небе (изобразил рукой). Автомобили (показал, будто крутит руль). Лошади, мотоциклы и… Ну не знаю, все на свете! Все, что быстро движется!

— Поняла: вы хотите стать машинистом поезда.

Он в смущении качал головой.

— Нет-нет, никем не хочу стать. Просто люблю это, и все.

— А еще что?

— А еще футбол и клубнику со сливками.

И еще она спрашивала:

— А вы любите окружающих вас людей?

— Всех люблю. Люблю всех без исключения.

— Это много.

— Не так уж много.

Начал считать на пальцах:

— Мать, отца, Пьеро, Тревиля, Рамона, Жаки и вас. Получается семь. Всех их я люблю.

— У вас хорошие отношения с отцом?

— Так себе.

— Что он говорит?

— О чем?

— О вас.

Вопрос сбил его с толку.

— Ничего не говорит. Не знаю.

— Вы вообще с ним когда-нибудь говорите?

— С кем? С отцом? А разве вы говорите с родителями?

Она посмотрела на него, в свою очередь не зная, что сказать, потом легко кивнула, потом покачала головой и наконец произнесла:

— Вы же со мной разговариваете.

— Это совсем другое дело.

— Почему?

— Они, например, никогда не спрашивали меня, говорю ли я с кем-то.

Ей было двадцать шесть лет — вернее, должно было исполниться в апреле. Она родилась в городке под названием Ля-Вульт, неподалеку от Орлеана, который Дени старательно искал на раскладной карте своего учебника по географии, а потом в отцовском справочнике «Мишлен»: Л.- и-Ш., ст. кант., 3220 чел., Цер. XV в., на р. Ля-Вэрт-Шансон. Он вырвал страницу, чтобы сохранить ее, прикрепил кнопками к крышке парты и каждый раз, когда поднимал крышку, чтобы достать учебник, этот листок сразу бросался ему в глаза.

Она также рассказала ему, что ее родственники по фамилии Бриас обосновались в Лионе и в Италии, и что эта война разрывает ей душу. У нее не было ни братьев, ни сестер, но много кузин, с которыми она в детстве играла на летних каникулах в Ля-Вульте. Дени запомнил их имена, чтобы иметь возможность говорить о них, словно знал их всю жизнь: Лу, старшая, Изабель, Анжелина, Сандра, Камилла, Тина и самая маленькая — слепая от рождения, Мишлина, была ровесницей Дени и жила в Неаполе.

— Ваши родственники богатые?

Она засмеялась.

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Чтобы понять. В прошлый раз вы упомянули гувернантку, большой дом и слуг.

— Я-то бедная.

— А в Ля-Вульте дом ваших родителей далеко от Вэрт-Шансон?

Она посмотрела на него с удивлением:

— Вы знаете Ля-Вульт? Откуда вам известно название реки?

— Я искал в справочнике.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она запрокидывала голову, накидка ее шуршала, она смеялась:

— Да, довольно далеко. Но мы туда часто ходим. Там старый каменный мост, и когда проходишь по нему, вы знаете… ну, в общем, плюешь в воду, ну да, и если услышишь звук — плюх, понимаете — то можно стать счастливым на семь месяцев или на семь лет…

Дени обнаружил, что она тоже умеет краснеть и может внезапно, как будто от этого зависит чья-то жизнь, сосредоточить все свое внимание на щепке, отколовшейся от деревянной скамейки, на своем крестике, перевернувшемся на груди обратной стороной наружу, на чем попало, лишь бы не смотреть на него.

— Ну и?

— Ну и ничего. Не знаю, почему я об этом говорю. Я была совсем маленькой. Я ушла в монастырь в восемь лет. Я хочу сказать, как только попадаешь в монастырь, пусть даже только на каникулы, все сразу же меняется. Я там училась от начала и до конца.

— А потом?

— Потом? — Она снова посмотрела на него. — Ну, я в нем и осталась.

— Так хотели ваши родители?

— Чего хотели? — Она читала в его глазах то, что, наверное, заранее не сомневалась там найти, а может быть, и что-то другое, но отвечала твердым голосом: — Так хотела я сама. Но родители тоже этого хотели, это правда.

Длинные ресницы затеняли ее голубые глаза, судя по бровям, волосы у нее были светлые, небольшой прямой нос, очень белые зубы — между двумя верхними передними — маленькая расщелинка. Когда по вечерам в своей комнате Дени пытался вспомнить ее лицо, то отталкивался от этой детали, потом возникала ее улыбка, ее внимательный взгляд и это знакомое ему движение — когда она говорила, то словно держала в руках что-то твердое, одним цельным куском.

В школе, чтобы похвастаться или показать, что он осведомлен лучше, чем Дени, Прифен сообщил ему, что марка популярного итальянского аперитива названа по фамилии трех поколений семьи сестры Клотильды.

— Я знаю, — сказал Дени.

— Ну да, — ответил Прифен. — Ничего ты не знаешь, вот так-то.

Дени промолчал, но, спускаясь во двор, на перемену в четыре часа, он встал на лестнице позади святого недотроги и подставил ему подножку. Святой недотрога скатился по десяти ступенькам и упал плашмя на живот. Он сильно поцарапал подбородок и руку. Пожаловаться воспитателю на Дени он не посмел, потому что его дружки накостыляли бы ему после уроков, но в следующий четверг все рассказал сестре Клотильде.

Когда Дени увидел ее днем не в парке, как обычно, а в помещении прачечной, где она складывала простыни, которые только что погладила вместе с сестрой Мартой, она была не просто недовольна, но даже как будто испугана этим происшествием. Дени, уже давно позабывший о Прифене, не понял, почему она говорит с ним так нехотя, даже не глядя в его сторону. Через несколько минут, когда они остались одни, сестра Клотильда сказала ему, в чем дело. Дени ответил, что Прифен — дрянь, и вся семейка у него такая, и жаль, что он вообще не сломал себе шею. Внезапно она отреагировала с резкостью, которую он не мог в ней даже предположить.