И пошелъ отъ нея, скушный.
Идетъ и думаетъ:
– Мать-то такую, расчудесную!.. За что жъ они ее такъ испозорили, а? Можетъ, дѣлится начали?..
Выбрался Родивонъ из лога, оглянулся. Лежитъ баба, не движетъ, полсапожки ясными гвоздочками играютъ.
Подумалъ:
– А вѣдь неладно такъ-то… Народу всякаго шляется, еще разуютъ? А полсапожки важнецкiе. Сыму-ка я съ ее полсапожки, для сохранности?…
Воротился къ бабѣ, сталъ легонечко съ ее полсапожки стаскивать. Тянетъ да приговариваетъ:
– Для сохранности я-то, не сумлѣвайся. Можетъ, и чуешь ты, голосу только подать не можешь? Такъ вотъ, ей-богу грѣха на душу не возьму, Микола-Угодникъ видитъ! Убогова человѣка да разувать… Я Дарьѣ своей намедни справилъ, только гвоздочки дороги… А ихъ, сукиныхъ сыновъ… мы сыщемъ!.. будь покойна.. сыщемъ!..
Лежитъ баба – не шолохнется.
– И съ чего жалѣю-то я тебя такъ, а? И съ чего ты прiятная такая?.. Надъ матерью такъ..! Ну, бываетъ… ну, поскандальничаютъ, поохальничаютъ… ну, вдарятъ разъ…
Касьяшка намедни старухѣ руку полѣномъ перешибъ… дакъ онъ на всю деревню одинъ такой! Бога-то еще помнимъ. Коли слышишь, вотъ тебѣ сказъ: для-ради сохранности разулъ! Ну, и полсапожки!.. Подковки, никакъ, серебреныя?.. больно свѣтлы?..
Вышелъ Родивонъ на дорогу, полсапожки за верха держитъ. И что за диво?! И матерьялецъ легкiй, а оттянуло руку! Опустилъ полсапожки наземь, а нога сама въ полсапожекъ лѣзетъ! Влѣзла с сапогомъ, а все свободно!?..
Подивился Родивонъ, всунулъ другую ногу. Попробовалъ ступануть, – не сдвинешь! Испугался тутъ Родивонъ:
– Охъ, не простая баба, не человѣческая!..
Скинулъ полсапожки – бѣжать! И слышитъ за собой: топы-топы… Оглянулся, – за нимъ идутъ! Схватил себя Родивонъ за шапку… – мать родная! Идутъ полсапожки къ нему, болѣ сажени забираютъ! Не убѣжишь. Да и бѣжать не можетъ: свело ноги.
Дошли до него – и стали.
Покрестился Родивонъ, закрестилъ полсапожки, – стоятъ, не движутъ. И отлегло отъ сердца. Вспомнилъ: крестъ вѣдь на ней видалъ!
– Литой крестъ! А полсапожки я для сохранности. Стало быть, ей желательно, чтобы полсапожки ейные въ сохранности у меня остались… Охъ, не простая баба!..
Взялъ полсапожки уважительно, – руки о травку вытеръ, – пошелъ про чудесную бабу объявить. Зашелъ за изволокъ – нѣтъ его…
* * *
Шелъ той дорогой солдатъ съ похода, мѣшокъ за спиною несъ. Усталъ, свернулъ цыгарку и привалился. Пригрѣло солнышкомъ – задремалъ. Только задремалъ – слышитъ: вороньё кричитъ. Глядитъ – сила воронья, кружатъ въ сторонкѣ, неподалечку.
– Падаль, не иначе… – думаетъ, – а, можетъ, что и живое, не дается? Вотъ они, сволочи, и кружатъ, шпикулянты…
Вспомнилъ тутъ солдатъ про мѣшокъ: много добра несетъ! Развязалъ на досугѣ, сталъ переглядывать…
– Брюки новыя, офицерскiя… сапоги лаковые, съ самого ротнаго, довелось… послалъ Богъ счастья! Манькѣ шелку-бархату кусокъ цѣльный, – ахнетъ! Подметокъ три пары, сахару десять фунтовъ, ложечки серебреныя, вина бутылка, чаю замѣчательнаго три завертки, понсигаръ… А это чего? Цир-куль! планты мѣрить. Табачку три фунтика, ланпочка илитрическая, на ворота, для красоты! Часовъ двое – золотые, серебряные!
Мать честная! …А тутъ… билеты государственные! Въ овинѣ до время спрячу… Какъ опять все наладится, вдарюсь въ самую шпикуляцiю, трактиръ открою… И божье благословениiе имѣется, въ рамочкѣ… Микола-Угодникъ, будто… по строгости? Высеребренъ-то какъ ясно!..
Думаетъ про добро солдатъ, а вороньё – кар-карр!
– Взглянуть, что ль, пойти, чего базарютъ?..
Взвалилъ мѣшокъ, въ степь пошелъ. Поднялось воронья – туча-тучей. Спустился въ ложокъ, глядитъ…
– Женщина!?.. Нарядная, а босая…. Разули, черти!.. Ай загуляла, молодка?.. – окликнулъ солдатъ, веселый. – Подымайся, гулять пойдемъ! Ну, и бочищи!.. Эй, Дуня!..
Шагнулъ поближе – все тутъ и увидалъ солдатъ. Перевелъ духъ, утерся…
– Фу, чортъ… какъ напужала… за Маньку принялъ! Нѣтъ, не Манька. А здорово похожа… Чи-стая раскрасавица… была!..
Присѣлъ на-карачкахъ, въ ногахъ заслабло. Цыгарку сосетъ-попыхиваетъ, а руки – дрожью.
– Стало быть, тутъ убiйство… И разули. А креста не сняли. А золотой, будто?..
Теперь бы за этотъ крестъ…
Глядитъ – въ ухѣ серьга, жемчужная! Подумалъ солдатъ:
– Ей въ могилѣ безъ надобности, а намъ сгодится. Я, годи, тебѣ и могилку вырою.
А крестъ я съ тебя сыму… я тебѣ за его сосновый вытешу.
Потянулся солдатъ крестъ сымать…
Подняла женщина рѣсницы-стрѣлы, повела строгими глазами, какъ на святой иконѣ, да какъ глянетъ..!
Обомлѣлъ солдатъ, не дыхнетъ. И слышитъ, будто изъ-подъ земли голосъ:
– Не тронь!
И съ того взгляду строгаго, съ того голосу подземнаго, повернулось у солдата сердце. Поглядѣлъ на свои штаны – кровь. На руки погдядѣлъ – въ крови руки…
И слышитъ за собой окликъ:
– Эй, чего у васъ тутъ не вышло?!..
Глядитъ – двое еще стоятъ. Одинъ – матросъ, на шапочкѣ буковки линялыя, – «Три Святителя». Другой – заводской, съ ключомъ, съ молоточкомъ, – слесарь. У матроса лицо румяное, сытое. У заводского – худущее, брови къ носу.
Говоритъ имъ солдатъ:
– Женщину вотъ убили!..
А матросъ и спрашиваетъ, веселый:
– А за чего ее успокоилъ-то?
– Какъ-такъ, я успокоилъ?! – такъ и взвился солдатъ. – Ты ее саданулъ, можетъ… а мы такими дѣлами не занимаемся! По шпикуляцiи – это такъ, а душегубствомъ… не занимаемся.
А матросъ смѣется:
– А грабли чего въ крови? Товарищей не опасайся!
– Какой я, къ шуту, тебѣ товарищъ?! – осерчалъ солдатъ. – Чего – грабли?
Руки у меня съ войны все въ крови, не отмываются…
– Ладно, – матросъ смѣется, – одна не въ счетъ. Карманы-то у ней имѣются? Стой, мы ей легистрацiю наведемъ сейчасъ… А ну, мамаша…?
– Брось, товарищъ… – говоритъ заводской сурьезно, – мертвую тревожить не годится!
Выругался тутъ матросъ нехорошо:
– По-шелъ ты… Живыхъ тревожили, не боялись! Не засть. Самъ, небось, по карманному производству руку набилъ… Эй, мамаша… а ну-ка, покажь, и гдѣ тутъ у тебя… кармаша?..
– Нѣтъ, братъ, – сталъ заводской серчать, – не по карманному производству мы, а по металлу…