— Стало быть, фрицы уже отыскали, приготовились вывозить, — сказал один из слушателей.

— Точно. Перегрузили мы все на бота. В это время неподалеку и лафеты нашли. Как их взять на борт? Тяжелые, нескладные, на шлюпке не переправишь. Тогда капитан Людов, этот природный пехотинец, придумал, к стыду всех моряков: зачалить концами за лафет и отбуксировать на глубину, а там талями выбрать на борт. Так и сделали. Быстро проавралили. Еще не рассвело, как отошли от берега.

— Вот тебе и пехота! — сказал сидевший на корточках.

— А ты что думал? По-боцмански развернулись.

— Смирно! — скомандовал, вскакивая, Зайцев.

Мимо широким, торопливым шагом шел старший помощник командира, широкоплечий, низкорослый Бубекин. Краснофлотец, сидевший на корточках, и другой, прильнувший сбоку к теплому стеклу люка, вскочив, пятились к платформе торпедного аппарата.

— Ну, что за митинг? — спросил старпом, глядя из-под густых, сросшихся на переносице бровей, — Вы почему здесь, Зайцев?

— Скоро на вахту заступать в котельной, — отрапортовал Зайцев сразу ставшим отчетливым по-военному голосом. — А «готовность один» недавно сняли. Вот и задержался на палубе, чем в кубрике киснуть.

— Так! — сказал старпом. Несколько секунд смотрел на Зайцева, потом перевел глаза на второго: — А вы, котельный машинист Никитин? Что вам здесь — парк культуры и отдыха?

— Мне, товарищ старший лейтенант, тоже скоро на вахту заступать, — сказал чернобровый матрос. Он стоял в положении «смирно» и вместе с тем сохранял какую-то изящную непринужденность позы. — Вот вышел проветриться перед котельной.

— Отдыхать перед вахтой нужно, а не проветриваться, — буркнул Бубекин. — Тоже придумал — киснуть в кубрике! — Выставив нижнюю челюсть, снова уперся взглядом в Зайцева. — Вы, Зайцев, известный травило, любого заговорите так, что ему чайка на голову сядет! — Он бросил косой взгляд на матросов у аппарата. — Ну, марш обратно в кубрик, прилягте до обеда!

— Есть прилечь до обеда, — отчеканил Никитин. Калугин заметил, что оба матроса смотрят на Бубекина открытым, добродушным взглядом. — Разрешите итти, товарищ старший лейтенант?

Как будто лишь в этот момент Бубекин увидел Калугина, отошедшего к торпедному аппарату.

— Если товарищ капитан не возражает…

— Не возражаю, — с улыбкой сказал Калугин.

— Не итти, а бежать! — рявкнул старпом. Он смотрел вслед обоим котельным машинистам, бегущим, гремя каблуками, к люку в кубрик. Потом вновь, с подчеркнутой предупредительностью, обернулся к Калугину: — Извиняюсь за вторжение, товарищ корреспондент. Ничего не поделаешь, служба!

С изысканной вежливостью притронувшись к козырьку фуражки (так же как командир, он носил в походе не шапку, а фуражку), он повернулся, вобрал голову в воротник и, не держась за штормовой леер, зашагал по шкафуту.

— Боцман! — слышался издали его голос, заглушающий свист вентиляторов и гуденье машин. — Что у нас здесь: землянка или военный корабль? Почему не счищен снег с ростр?

Калугин прошел к кормовой надстройке. Опершись на нее плечом, глядел, как за низким срезом кормы крутится, расходясь в стороны, снежнобелая, пушистая, бурно бушующая кильватерная струя корабля. Далеко сзади медленно вздымался и опускался на волнах узкий высокий силуэт «Смелого».

— Разрешите пройти, товарищ капитан?

Сзади, с двумя дымящимися ведрами в руках, ждал разрешенья пройти краснофлотец в холщевой спецовке.

— Проходите, — сказал Калугин поспешно.

Краснофлотец, покачивая ведрами, окутанными паром, пробалансировал к самому концу юта, где, перехваченные железными полосами и цепями, лежали двумя шеренгами черные, обледенело поблескивающие цилиндры глубинных бомб.

Облака пара окутали краснофлотца. Он вылил одно ведро на крепление бомб, затем второе, стал тщательно протирать ветошью отогретый металл.

Он склонялся над самой кормой, вместе с ней взлетал и опускался над сплошным полем бушующей пены. Потом медленно распрямился, вытирая лицо. Ветер раздувал штанины холщевых брюк, под расстегнутым воротом синели полосы тельняшки. Он зябко съежился, подхватил ведра, скользя по гладкой палубе, как по катку, побежал к надстройке.

И долго потом в памяти Калугина жил этот «хозяин глубинных бомб», под ледяным ветром отогревающий стеллажи, — жил как символ повседневного героического труда военных моряков непобедимого сталинского флота.

Но сейчас другая мысль занимала его. Он думал о помощнике командира. Видимо, не зря старший лейтенант Бубекин вспомнил сейчас о землянке!

Первая встреча Калугина со старшим лейтенантом Бубекиным была красноречиво-короткой. Перед походом, выйдя из каюты заместителя по политической части, он пошел представляться помощнику командира корабля.

— Фаддей Фомич Бубекин — старший офицер, хозяин кают-компании, — сказал ему Снегирев. — Он прикажет поставить вас на довольствие, отведет вам место за столом.

Низенький широкоплечий человек сидел в своей каюте спиной к двери и что-то записывал в большой журнал.

Он был в расстегнутом кителе, его коротко остриженный затылок близко пригнулся к широкому развороту журнала. Когда он обернулся, Калугин увидел глубоко сидящие под густыми бровями колючие, краснеющие кровяными прожилками глаза. Под кителем, из-под тельняшки, виднелась волосатая грудь Бубекина.

Старпом встал, быстро застегивая китель. Молча пожал Калугину руку, внимательно прочел удостоверение, командировку и аттестат. Взглянул на Калугина снова, как бы сравнивая его лицо с фотокарточкой на удостоверении.

— На довольствие вас зачислю, товарищ капитан… Кушать будете в кают-компании, вместе со всеми офицерами. Только, сожалею, постоянного места за столом предоставить вам не могу. Будете сидеть на свободных местах вахтенных офицеров… Очень сожалею…

Он обрывисто замолчал, не сводя с Калугина неотступный вопросительный и действительно будто извиняющийся взгляд.

— Что ж, превосходно, — весело сказал Калугин. — Вы напрасно волнуетесь, товарищ старший лейтенант. Знаете, на передовой, в землянке, иногда и просто на полу ели, из одного котелка…

Но, еще не договорив фразы, он понял, что она не произвела желаемого эффекта.

— Ценим лишенья и подвиги сухопутных друзей, — сказал Бубекин. — Ценим и восхищаемся и счастливы были бы разделить их сами… — Горечь, прозвучавшая в его тоне, сменилась неожиданным раздраженьем. — Однако разрешите вам доложить, товарищ капитан, теперь будете кушать не в землянке, а в кают-компании эскадренного миноносца… Со всем флотским гостеприимством привыкли принимать гостей.

— Но я же не гость, Фаддей Фомич, — улыбнулся Калугин. — Я такой же офицер, как и вы. Как видите, командирован к вам для работы.

Недоверчивое выражение пробежало по лицу старпома. Будто удержавшись с трудом, чтобы не возразить что-то, он тщательно разгладил и положил на стопку документов листок аттестата.

— С ночевкой устроились?

— Прекрасно устроился, — сказал Калугин. — Старший лейтенант Снегирев пригласил меня в свою каюту.

— В таком случае прошу отдыхать. Вестовой принесет вам белье. Чем еще могу служить, товарищ капитан?

— Да нет, будто все, — поспешно сказал Калугин. — Спасибо за содействие, Фаддей Фомич.

— Прошу отдыхать.

Бубекин отвернулся к столу, взял в руки журнал, давая понять, что разговор окончен.

Когда теперь в обеденное время Калугин вошел в кают-компанию, Бубекин рассматривал истрепанную географическую карту, разложенную на боковом столике, возле дивана. Почти все офицеры были, видимо, в сборе.

Снегирев тоже склонялся над картой. Лейтенант Лужков и доктор Апанасенко — медлительный, рябоватый юноша с белыми погонами младшего лейтенанта медицинской службы — играли в шахматы, то и дело поправляя фигуры, сползающие от качки на соседние клетки.

Мистер Гарвей стоял, опершись на спинку кресла доктора; золотая завитушка нашивки блестела на рукаве его кителя.