Глаза командира корабля остановились на Калугине, стоящем позади старпома.

— А хорошо, что вы здесь, товарищ капитан. Идете с нами в поход?

— Конечно, идет, — быстро сказал Снегирев. — Наши журналисты от таких походов не отказываются.

Он говорил с веселой безапелляционностью, но Калугин видел, как вопросительно обращены к нему живые круглые глаза Снегирева. Ларионов тоже глядел вопросительно.

— Конечно, иду! — твердо сказал Калугин. Он ответил почти невольно, не мог ответить иначе. Не мог уйти с корабля, от боевой операции, от этих ставших ему родными людей.

— В таком случае прошу ко мне в салон, — сказал Ларионов. — Фаддей Фомич, живо скомандуйте и ко мне. Есть разговор.

Они поднялись в каюту командира. Расстегнув на ходу шинель, Ларионов накинул ее на вешалку, снял фуражку, машинальным движением пригладил волосы.

Почти тотчас в каюту вошел Бубекин.

— Старпом, как готовность боевых частей?

— Артиллерия, штурманская часть, торпеды, связь к бою готовы, — сказал Бубекин. — Турбинисты кончают предупредительный ремонт, уложатся минут в сорок. Разрешите вызвать инженер-капитан-лейтенанта Тоидзе?

— Вызови, Фаддей Фомич! — не отрываясь от бумаг, сказал Ларионов.

Бубекин снял телефонную трубку.

— Пост энергетики? Говорит старший помощник. Попросите командира БЧ зайти к капитан-лейтенанту…

— Сейчас выходим в море, — быстро заговорил Ларионов. — Получено точное сообщение нашей разведки: тяжелый крейсер «Геринг» вышел из Альтенфиорда, движется курсом на ост. Я иду один, другие корабли нельзя снять с поддержки флангов армии. Но у меня рандеву с английскими кораблями, есть договоренность штаба с их штабом о совместной операции. Будем вместе ловить «Геринга». С нами опять идет их офицер связи.

— Мистер Гарвей?

— Так точно, — сказал, закуривая, Ларионов.

В дверь постучали. Ираклий Тоидзе, попрежнему в старом рабочем кителе, вытянулся в дверях, смахивая пот с лица.

— Заходи, Ираклий, — сказал Ларионов. — Что у тебя там с турбинами?

— С турбинами в первой машине был кое-какой непорядок. — Тоидзе вынул носовой платок, тщательно вытер пот с лица, потом покосился на китель. — Сам сейчас к турбинистам слазил. Кончают ремонт минут через двадцать…

— Значит, можно ходить на любых скоростях?

— Можно ходить на любых скоростях. — Тоидзе вновь покосился на свой китель. — Извините за состояние одежды, товарищ капитан-лейтенант. Не успел сменить.

— В котельных как?

— В котельных все в порядке, Владимир Михайлович.

Командир прошелся по каюте.

— Смотрите, идем в трудный поход. Нужно — проси отсрочки сейчас. Лучше тебе сейчас полчаса дам, чем в океане потерять скорость.

— Мне не полчаса, мне две недели на планово-предупредительный ремонт нужно, — веско сказал Тоидзе. — Сколько раз в шторм ходили, пережигали котлы. Трубка не спросит, когда ей лопнуть.

— А сейчас отвечаете за выход?

— Отвечаю за выход.

— Хорошо, — сказал Ларионов. — Свободны, Ираклий.

Тоидзе торопливо шагнул из каюты.

— Старпом, — сказал капитан-лейтенант, — только получишь доклад о готовности машин, играй аврал.

— Разрешите быть свободным? — сказал Бубекин.

— Свободны… Ты, Степан Степанович, — повернулся Ларионов к Снегиреву, — только отойдем от стенки, пройди к народу, поговори по душам, чтоб каждый отдал все, что может, и еще в два раза больше. Разъясни смысл операции.

— Будет сделано, Владимир Михайлович! — сказал, выходя, Снегирев.

Командир и Калугин остались вдвоем.

Ларионов стоял посреди каюты, уже не спокойно уверенный, как только что, а беспокойный, озабоченный, колючий.

Нервным движением, не так, как в присутствии подчиненных, он вынул сигарету, вдруг скомкал в пальцах, бросил на ковер. Прошагал по салону, нагнулся, подобрал сигарету, положил в пепельницу. Потом быстро скинул китель, брюки, снял с вешалки меховой комбинезон, из нижнего ящика шкафа достал пимы и шерстяные чулки. Вот он задумчиво нахмурился. Натянув меховые брюки, застыл с пимами в руках.

— Корабль к походу и к бою изготовить! Баковые на бак, баковые на бак! — раздался в рупоре громкоговорителя размеренный, настойчивый голос. Голос, расходящийся по всем боевым постам. И тут же дробные, настойчивые звонки: три коротких и длинный, три коротких и длинный. Колокол громкого боя. И тотчас стремительный топот ног по стали над головой, грохот металла снаружи.

«Нужно тотчас же включиться в работу», — думал Калугин. Все в нем трепетало от каких-то сильных, захватывающих, горячих чувств. Снова в поход, в такой необычайный, рискованный, трудный поход! «Теперь нужно отдать им все, что могу! Все, что могу, и еще в два раза больше, — так сказал Ларионов. С чего начать работу? Я сделаю радиогазету… чтобы отмечать лучших людей, чтобы в ней были стихи, заметки с боевых постов. Нужно посоветоваться со Снегиревым».

Командир корабля задумчиво и быстро одевался. «Сейчас не время заговаривать с ним об Ольге Петровне… Но я дал ей слово, она взяла с меня слово, что при первой возможности расскажу ему все».

— Владимир Михайлович, — сказал Калугин.

Ларионов резко повернулся к нему.

— У меня к вам поручение от Ольги Петровны. Она просит у вас прощения за те свои подозрения…

— Да? — сказал Ларионов, внимательно глядя на него.

— Она продумала все, говорила с подводниками… Она понимает теперь, что вы только выполнили свой долг, не могли поступить иначе…

Ларионов слушал неподвижно. Из-под сдвинутых бровей блеснул на Калугина голубой свет его впалых глаз. Потом капитан-лейтенант стал снова одеваться, натянул через голову толстый шерстяной свитер.

Его гладко причесанные волосы взъерошились, лицо стало очень молодым, залилось румянцем, вдруг приобрело задорное, почти мальчишеское выражение.

— Благодарю, — глядя в сторону, отрывисто сказал Ларионов. — А знаете, хорошо бы наладить в походе радиогазету. Боевую радиогазету. Передавать последние новости, заметки или там стишки о лучших людях. И непременно юмор, смеха, задора побольше! Продумайте-ка это с замполитом, Николай Александрович!

Говоря это, он надел и застегнул меховую куртку, мельком взглянул в зеркало, снова пригладил волосы гребешком и стремительно вышел из каюты.

В топках ревел огонь, и широкие струи вентиляции пробирали даже сквозь ватники, накинутые на тельняшки котельных машинистов. Такие знакомые, простые лица друзей, соседей по кубрику, здесь казались заострившимися, грозными, может быть, потому, что розовое пламя в топках бросало на них изменчивые, горячие отблески.

— Ну, сейчас будем отваливать, — сказал Зайцев.

Здесь он тоже казался себе суровее и строже, занятый наблюдениями за питательным и нефтяным насосом, неустанно следящий, чтоб не перегрелись подшипники, чтоб не прекратился к ним доступ масла.

Мичман Куликов, благожелательный и мягкий, когда отдыхал на верхней палубе или в старшинской шестиместной каюте, здесь тоже был совсем другим. Озабоченный, хмурый, он быстро двигался в узких треугольных проходах между гудящими стенками огромных котлов, взбегал и спускался по стремянкам. Отбрасывая большую тень, проходил по стальному кружеву площадок над головой Зайцева.

Сергей Никитин молчал, положив руки на рычаги форсунок. Вспыхивали разноцветные лампочки на щите контрольных приборов, звучали сигналы… Никитин повернул рычаг, сильнее заревело пламя в топках.

Зайцев любил этот мир могучих, послушных человеческой воле механизмов. Странно: за что? За несмолкаемый грохот, за многочасовой, упорный труд в жарком качании стенок, в острых сквозняках вентиляции, когда рокот котлов мешается с чавканьем ходящих над головой волн?

Нет, не за это! За то, что он один из хозяев этого ярко освещенного мира умных и могучих механизмов. За то, что он помогает командиру управлять этим миром, помогает вести к победам, благополучно приводить в базу свой родной корабль!