Пресловутая «пин ап гёрл», которая украшает собой обложки американских журналов, выглядит в сатирическом изображении английского писателя как продажная красавица с Бродвея. Она предшествует или сопутствует устройству военных баз США в государствах Западной Европы и Азии. Это —символ в реалистическом романе Огилви. И символичен конец этого романа. Американский предприниматель Купферстечер вынужден бежать, избитый и осмеянный. Это — художественное переложение популярного лозунга: «Американцы, убирайтесь домой!»

Конечно, в сатирическом романе это изгнание американского завоевателя английского книжного рынка выгладит карикатурно и водевильно. Но заканчивая таким образом свое произведение, Огилви шел навстречу широко распространенным настроениям.

Советского читателя книга Огилви знакомит с изнанкой демократии. Ее распад и гниение изображены с убедительностью реалистической сатиры.

Д. Заславский.

Посвящается моей жене.

I

Въезжая в деревню Плэдберри, автобус замедлил ход и остановился у трактира «Конюх и лошади». Единственный пассажир вылез, выволок свой чемодан и поставил его на землю. Автобус, трясясь и подскакивая, двинулся дальше и скоро исчез из виду. Пассажир осмотрелся по сторонам.

Деревенская улица была безлюдна, но на скамье у входа в трактир неподвижно сидели в ряд какие-то люди, а на ветхом, видавшем виды столе перед ними стояли пивные кружки. Молверн Халлес, подняв свой чемодан, направился к этим людям, и вдруг вся компания сразу ожила, задвигалась, как будто киноленту снова пустили после остановки. Они качались из стороны в сторону и то поднимали кружки, то с грохотом ставили их обратно на стол, утирали рот тыльной стороной руки, громко чмокали губами. Сидевший с краю мужчина поднялся и стоял у стола, опираясь на свой пастуший посох и жуя соломинку. На нем была длинная, до колен, холщовая блуза.

Вдруг все, как по команде, затянули песню. Молверн Халлес, не дойдя до них, круто остановился. Слова песни были ясно слышны:

Мы старой Англии сыны—эй-эй-эй!

С утра поем, до ночи пьем, и нет нас веселей.

Сидр у нас лучше всех — подходи смелей,

С утра поем, до ночи пьем, и нет нас веселей.

Вдосталь у нас ягнят,

И коров, и поросят,

Во всей старой Англии нет нас веселей!

Молверн не знал, что и думать. «Господи, помилуй!» — буркнул он про себя и подошел ближе.

Один из сидевших весело помахал ему кружкой и крикнул:

— Здорово, молодой человек! Что-то не припомню, чтобы я вас встречал в здешних местах. Приезжий, должно быть, а?

Все затянули второй куплет, только один встал и шагнул навстречу Молверну.

— Вы из этих... из газетчиков, сэр?

— Нет, — ответил Молверн, все более и более недоумевая. — Я приехал в усадьбу. Не скажете ли, как туда пройти?

Его собеседник повернулся, замахал рукой остальным и крикнул:

— Все в порядке, ребята! Незачем глотки драть!

Певцы мгновенно умолкли.

— Так вы, должно быть, Халлес? Наша секретарша предупредила меня, что вы можете приехать этим автобусом, и велела вас высматривать. Но сюда ждут сегодня репортеров от газеты, и мы подумали, что вы — один из них. Вот на всякий случай и разыграли деревенских простаков. Я говорил, что не приедут они так рано, но Гарстенг требовал, чтобы мы пошли сюда ломать комедию. Это Артур Гарстенг — тот, известный. Он затевает сегодня вечером грандиозное представление и вообразил, что репортерам другого дела нет, как приезжать с утра и торчать тут целый день. Дьявольское самомнение!.. Ну, пойдемте, я вас познакомлю с нашими. Да, забыл представиться: Чарлтон, Эндрью Чарлтон.

Халлес был настолько поражен видом людей, с которыми его знакомили, что не запомнил ни одной фамилии. Он смотрел на них во все глаза. Шляпы на всех были ветхие, засаленные, одежда грязная и явно с чужого плеча. Ни на ком не было воротничка — у одних шея была обмотана каким-то тряпьем, другие бесцеремонно выставляли напоказ запонки у ворота рубахи. На сапогах налипли комья глины, руки были грязные. У некоторых были фантастически длинные бороды.

— Ну что, видали вы когда что-либо подобное? — сказал Чарлтон. — Все это барахло добыто из киностудий в Эндертоне. Гарстенг купил его задешево, когда студии ликвидировались. Ну-ка, ребята, подвиньтесь, дайте место гостю! Что пить будете, Халлес?

— А вы все пьете сидр? — довольно кисло спросил Молверн, вспомнив слова только что слышанной песни.

— Боже упаси! Да в здешнем кабаке и не держат сидра. Кто пьет пиво, а кто — напитки покрепче. Конечно, это идиотство — пить виски из таких кружек! Нальешь туда двойную порцию, разбавишь, а смотреть не на что — какая-то капля на дне!

— Ну хорошо, в таком случае я выпью пива.

Чарлтон скрылся в трактире.

— Скажите, как вам понравился мой акцент? — спросил у Молверна тот субъект, что первый приветствовал его с этакой простонародной грубоватой сердечностью. — Здорово, а?

— Можете не отвечать ему, — вмешался другой. — Он воображает себя великим знатоком диалектов. А я тебе говорю, Элистер, — ты утрируешь! Диалект твой просто курам на смех. Никто здесь так не говорит.

Вернулся Чарлтон с пивом.

— Вот что, Халлес, — сказал он, — если вы согласны немного подождать, вы пойдете в усадьбу вместе с нами. Мы должны сидеть тут до закрытия — на случай, если явится кто-нибудь из репортеров... Кстати, если они явятся, вы уж, пожалуйста, сразу смывайтесь в трактир, чтобы не портить ансамбля! Вы, так сказать, вносите диссонанс. Имейте в виду, в усадьбе нас ожидает завтрак, так что вы не прогадаете.

— Я охотно подожду. Для меня ведь здесь все ново... Признаться, я ничего не понимаю...

Чарлтон расхохотался. — Еще бы! Вам, верно, кажется, что вы попали в сумасшедший дом? Но для вашего успокоения могу сказать, что ломать эту дурацкую комедию — изображать деревенских олухов — вовсе не входит в наши повседневные обязанности. Гарстенг навязывает нам это только по временам, когда он выступает в роли защитника «патриархальной английской деревни» и тому подобной ерунды. Мы ему не раз намекали, что теперь этим не проведешь даже самого доверчивого туриста-американца. Но его разве убедишь? Нет, вы только полюбуйтесь на эти бороды! А хуже всего бакенбарды — они вечно отклеиваются!

— Да кто же вы такие? Актеры? — спросил сильно заинтересованный Халлес.

— Бог с вами! Нет! Мы просто бедные угнетенные писатели — как и вы, вероятно?

— Да, вы угадали. Мой комиссионер направил меня сюда. Он сказал, что придется делать какую-то литературную работу.

— А кстати, кто ваш комиссионер?

— Кларкснуэл.

— Вот как! Знаете, я тоже пользуюсь его услугами. Неплохой старикан, старается для нашего брата. Уж если он вас послал сюда — значит вы писатель хороший.

— Не знаю, хороший или нет. Раньше мне казалось, что у меня есть что сказать людям и что я умею писать. Но теперь я уже в этом не уверен.

— Понятно. Все мы это пережили. Пишешь, пишешь — а тебе почти все возвращают из редакций обратно, и не заработаешь даже на кусок хлеба. Чтобы иметь хоть какой-нибудь верный заработок, берешься за переводы, за любую литературную поденщину. Кому-кому, а мне это знакомо! Как-то я взялся написать историю одной торговой фирмы, которая изготовляет жестяные ковши и ведра для мусора. Сколько труда было положено! Ну и работа! Она отнимает уйму времени, высасывает из человека всю энергию, которая нужна для творчества. Да, да, дорогой мой, все мы прошли через это...

— Вот как!

— Наверно, и вам надоело голодать, и когда все, кроме пишущей машинки, было снесено в ломбард, а за квартиру нечем было заплатить, вы отправились к старику Кларкснуэлу и сказали ему, что положение у вас безвыходное.

— Да, приблизительно так оно и было. На всякую литературную мелочь — статьи, короткие рассказы — такой спрос, что Кларкснуэл, да и другие комиссионеры попросту не берутся их пристраивать. Проценты, которые они получают с напечатанного материала, не окупают даже расходов на упаковку и марки для рассылки по издателям рукописей, которые они тщетно пробуют им навязать.