— Не бойся, Иоселе! Прочти молитву и спи.

И мальчик, успокаивась под маминым платком, начал читать молитву.

Стоял ясный, погожий день. Солнце щедро освещало океан, как если бы здесь ему раз в жизни дали возможность показать себя во всем величии, чтобы не мешали островерхие крыши домов и церквей. Оно простирало свое сияние на бескрайнюю ширь водной глади, унимало злобное рычание холодных волн и заставляло сверкать огненными бликами легкую зыбь океана. На протяжении всего водного пространства, сколько можно было охватить глазом, бурлила отливавшая золотом волна. Корабль все время силился пересечь ее, но не мог: она постоянно шла впереди и неожиданно вскипала уже позади его винтов.

На судне сегодня царило оживление: приближались к берегам Америки. Земли, правда, еще не было видно, но близость ее уже чувствовалась, и люди с минуты на минуту ожидали конца путешествия.

Уже за день до прибытия матросы начали мыть весь корабль. Вскоре с американской стороны показались чайки, которые своими пугающими криками сопровождали судно на протяжении всей ночи. В тот же день на воде появилось бесконечное множество лодок. Матросы начали обходить каюты и предупреждать пассажиров: «Готовьтесь!»

Американский флаг гордо развевался на мачте. Представители разных народов вышли из своих углов и кают на палубу приветствовать американскую землю. Каждый достал со дна своего ящика или чемодана лучшую одежду и нарядился. И вот теперь люди, одетые в праздничное платье, стоят на палубе корабля и всматриваются с тоской и ожиданием, с бьющимся сердцем в берег Америки. То тут, то там можно увидеть украинского крестьянина в красной рубахе и черной шляпе, туповато глядящего на воду; рядом с ним жена, нашептывая молитву, в испуге прижимает к губам нательный крестик. Группа поляков в национальных красных костюмах собирает возле себя детей. Высокий широкоплечий итальянец в красном галстуке и помятой шляпе сжимает в руках мандолину: из своей богатой страны он ничего, кроме песен и инструмента, в Америку привезти не смог. Бросается в глаза цветастый платок на черноволосой голове испанской девушки; в этом море красок выделяется бледностью и черной бородой лицо польского еврея, похожего на Христа; кое-где группами собираются румынские крестьяне. Над их головами кто-то поднимает крест, все опускаются на колени и оглашают просторы океана хвалебным песнопением. Следом за ними то же делают и христиане других стран. Поляки собираются вокруг креста, и вот уже раздается католическое песнопение, больше похожее на душераздирающие крики, чем на песнь.

Солнце играет в воде, заливает светом корабль, собирает все краски в одно пестрое знамя, соединяет разноголосое пение так, что гремит оно над водой, как великая хвала берегу, которого ждут не дождутся тревожно бьющиеся сердца.

Наша Хана-Лея, проведшая с детьми в углу на корабле двенадцать суток, тоже вышла встречать Америку. Надев лучший, праздничный повойник и новый платок, стоит она среди представителей всех народов мира, держа Иоселе за руку; рядом команда и Рохеле. Иоселе в новой бархатной шапочке, лицо чисто умыто, пейсики завиты — все для того, чтобы он понравился американцам. Команду приодели в праздничные кафтанчики и начищенные сапожки; Рохеле заплела две косички и надела субботнее платье. И вот стоят они все среди множества людей из разных стран и дожидаются приближения американского берега, на котором их встретит отец, приехавший сюда, чтобы найти спокойное и хлебное место.

Песен Хана-Лея не поет, слов не произносит. Да и что она может сказать? То, чего она хочет, к чему стремится ее сердце, Бог и так знает.

Стоит Хана-Лея с детьми, ждет встречи со своим Меером. Поправила на голове повойник, чтобы не потерять на глазах у мужа. Как полагается добропорядочной еврейской женщине, туго зачесала под него волосы. Окидывает взглядом детей: что подумает о них отец? Осаживает одного мальчика из команды, который высунулся вперед, поправляет шапочку на голове у Иоселе и ласково треплет его за щечку.

Вскоре послышался хор голосов; все христиане, как один, опустились на колени и начали осенять себя крестным знамением. Хана-Лея в испуге огляделась и увидела перед собою плотный светящийся туман, из которого постепенно выступали какие-то четырехугольные горы. Люди на корабле прекратили молитву и, раскрыв от удивления рты и выпучив глаза, уставились на берег. Туман постепенно рассеивался, становился прозрачнее и светлее, из него все более четко выступали пять огромных четырехугольных ящиков, стоящих вплотную друг к другу и образующих на океанском берегу сплошную железную стену, которая загораживала все позади них.

То были первые небоскребы, увиденные на американской земле.

Изумленные пассажиры с любопытством разглядывали эти странные сооружения. Четырехугольные железные ящики напоминали диких чудовищ, хищников, охраняющих берега Америки.

Тем временем сквозь туман начали проступать выстроившиеся вдоль берега гигантские освещенные корабли, поднявшие оглушительный разноголосый рев. Издалека таким же диким ревом отвечали другие, скрытые туманом суда. С берега доносился несмолкаемый шум, словно бескрайнее море бурлило и кипело. Лязг и грохот на берегу, слившиеся с оглушительными сиренами проплывающих судов, напугали людей на корабле. Церковное пение прекратилось, крест куда-то исчез, и настала тишина. Все чувствовали себя пришибленными и ничтожными в сравнении с тем огромным, что возникало из тумана у них перед глазами. Одна только Хана-Лея не испытывала страха: Бог вездесущ, а у нее по ту сторону тумана на берегу стоит муж и отец ее детей.

Между тем корабль словно простонал, крякнул и остановился. К нему подплыл небольшой катер, и спустя несколько минут на борт поднялись два человека — американцы, с американскими же флажками на фуражках. Они приказали всем пассажирам встать в очередь. Чиновники поставили загородки и начали проверку.

Это были инспектор и врач американской «инквизиции».

Сильнее забились сердца пассажиров. Все в страхе выпрямились и, поправляя головные уборы и одергивая одежду, твердым шагом направились на осмотр.

Проходили румыны, поляки, русские, евреи, итальянцы, испанцы. Каждый человек выпрямлял спину и крепко ступал, чтобы выглядеть здоровым. Американцы внимательно оглядывали новоприбывших, постукивали по груди, осматривали глаза, щупали мышцы, чтобы выяснить, пригоден ли человеческий материал: крепки ли руки, которым предстоит их обслуживать, сильно ли будущее поколение этих людей, которое будет населять их американскую землю.

Когда очередь дошла до Ханы-Леи и наступило время показать себя и ребят американцам, она, как праотец Иаков перед Исавом, разделила детей: вперед Хана-Лея послала Рохеле с ее черными праздничными косичками — та чиновникам понравилась и ее пропустили. За Рохеле последовала команда: взявшись за руки, они, чтобы выглядеть здоровыми, громко простучали по помосту начищенными сапожками. Американцы посмотрели у них глаза, постучали по спинкам и с довольной миной пропустили. Затем пошла Хана-Лея с Иоселе за ручку (за минуту до того она снова подкрутила ему пейсики, чтобы он им понравился). Доктор взял Иоселе за ручку, осмотрел глаза. Мальчик задрожал и схватился за платье матери. Врач снял с него шапочку, посмотрел и мигнул инспектору.

Хана-Лея почуяла недоброе, руки у нее задрожали.

— Это ничего. После тифа остался струпик на головке, — оправдываясь, проговорила она.

Инспектор, не говоря ни слова, мигнул еще кому-то. Тот взял Иоселе за руку и отвел в сторону.

Однако мальчик крепко ухватился за платье матери; его глаза блестели, пейсики дрожали.

— От тифа струпик на голове остался, — повторяла по-еврейски Хана-Лея, держа Иоселе за ручку.

Ее, не слушая, просто оттолкнули: она должна была уступить очередь следующему.

— Ой, мамочка родная! — закричала Хана-Лея и бросилась за сыном. — А где же мои птенчики? — искала она глазами своих среди тех, что были уже за загородкой.