— Что там такое? — спрашивает он, улыбаясь.

— А ты не торопись! — отвечает она, садится рядом с ним и достает из-под передника картину, вышитую на полотне, — «Адам и Ева».

— Вот смотри. Это одна моя подруга сделала для меня, для нас… В нашем доме я это повешу на стену над кроватями…

— Над моей или над твоей?

— Погоди, Элиэзер… Увидишь, как я украшу наше жилище. Рай будет! Ничего особенного, но все будет сверкать! Радостно будет в дом войти…

— А по вечерам, после работы, мы будем сидеть рядом, как сейчас! — говорит он и обнимает ее. — И ты будешь мне обо всем рассказывать, обо всем, обо всем!

Она кладет руку к нему на плечо, другой рукой берет за подбородок и внимательно разглядывает его лицо.

И обоим так хорошо, так спокойно на душе. И все в доме кажется таким хорошим, словно благодать разлита и по стенам, и по столу. И все как будто весело и сердцу говорит ласковые, добрые слова…

Оба молчат, углубившись в свои мысли.

— Вот видишь, — говорит она, доставая из сундука книжку сберегательной кассы. — Двести сорок рублей уже есть. И еще будет — до трехсот. Чтобы ты потом не упрекал меня: «Взял тебя без копейки за душой…»

— Брось! Ты нехорошая, Фейгеле, я сержусь на тебя! — насупился он.

— За что? За то, что я правду говорю в глаза? — говорит она, улыбаясь и глядя ему в лицо.

Он прячет лицо, притворяется сердитым.

— Ну, перестань, глупенький! Ты огорчаешься? Ведь я же это в шутку сказала, не понимаешь?

Так разговаривают они до тех пор, пока из-за полога не показывается заспанное старческое лицо: спать пора!

И молодые люди прощаются.

Отец Фейгеле, реб Яков, захворал.

Было это в начале зимы, когда она воюет с летом: зима посылает снег, лето — солнце. Снег тает, растекаются лужи, а чаще всего льют дожди как из ведра. В такое ненастное время старик хворает. Ноги плохо держат, и реб Яков ложится в кровать. На хлеб, бывает, не хватает, на уголь — тем более. Выручает в такое время Фейгеле.

Старик лежит и кашляет. Старческое сморщенное лицо краснеет, зубы видны из-за обычно сжатых губ, синие жилы на висках набухают.

Посылают за лекарем. Тот прописывает лекарство. Мать хочет последнюю подушку заложить, но Фейгеле не дает. Того, что она получает за работу, не хватает, тогда она закладывает свой жакет. Не станет же она брать из приданого.

А он, Элиэзер, приходит каждый вечер.

За тем же знакомым столом, при свете той же лампы-молнии сидят они вдвоем.

— Что ты такая грустная, Фейгеле?

— А с чего мне веселой быть? Отец, бедный, серьезно болен.

— Бог поможет, Фейгеле, — выздоровеет.

— Вот уже четыре недели, как я ни копейки в сберегательную кассу не вношу.

— На что тебе деньги?

— Как на что? — спрашивает она испуганно, будто чего-то опасаясь. — Без денег возьмешь меня?

— Ну, что мне деньги? Ты мне дороже всяких денег! Ты — моя жизнь! Что мне деньги? Вот видишь эти пять пальцев — они могут много заработать. Двести рублей у меня скоплено из заработанных. На что мне больше?

Она молчит, опустив глаза.

— А твоя мама? — говорит она тихо.

— Скажи, пожалуйста, ты за мою маму замуж выходишь или за меня? Что тебе до моей мамы?

Фейгеле молчит.

— Еще раз говорю тебе: я беру тебя без всяких денег — вот так, и ты меня берешь так же. Согласна?

Фейгеле прижимает уголок передника к глазам, плачет.

Тишина. Лампа освещает комнату, и тени Фей-геле и Элиэзера скользят по стенам.

Из-за полога доносится трудное дыхание стариков. Фейгеле склонила голову на плечо Элиэзера, и ее черные волосы закрывают его лицо.

Она тихонько плачет: «Ты такой хороший, Элиэзер!»

И Фейгеле признается ему во всем, рассказывает, как трудно им приходится сейчас. Все уже заложено, а на завтрашний день нет ни гроша.

Он нежно обнимает девушку и уголком ее передника вытирает слезы на ее щеках.

— Не плачь, Фейгеле! — говорит он. — Не плачь! Все будет хорошо! И я говорю тебе: пойди завтра в кассу, возьми немного денег и дай маме на все, что требуется. Бог поможет, отец поправится и сможет работать. Тогда…

— Тогда… — повторяет она еле слышно.

— Тогда все будет ладно! — говорит он. — Вот такая, как ты есть… — добавляет он шепотом.

Она смотрит на него, и улыбка освещает ее лицо.

И так легко у нее на сердце…

На следующий день Фейгеле впервые пришла в сберегательную кассу с книжкой, взяла несколько рублей и принесла матери.

Мать тяжело вздохнула, потом поморщилась, сделала недовольную мину и сдвинула головной платок на самые уши.

Старик, реб Яков, на кровати отвернулся лицом к стене.

Он знает, какие это деньги! Это — считанные рубли, заработанные трудом единственной дочери… Иные отцы детям дают, а он — отнимает…

Для него это все равно что ограбить их, молодых… Он уже не жилец на белом свете, а перед смертью грабит их…

От этих дум у старика стекленеют глаза, синие жилы на висках вздуваются, а к бледному лицу приливает кровь.

Так он и лежит лицом к стене, и тяжелые думы его не оставляют. Старик знает, что он один виноват в страданиях детей, и молит о смерти.

А Фейгеле хотела бы чудом обрести счастье, иметь много денег, разбогатеть, стать самой крупной богачкой.

Иметь бы ей сейчас, к примеру, хотя бы тысячу рублей… И тут приходит он, Элиэзер… А она говорит: «Вот, возьми все! Фейгеле верна своему слову. Возьми и не говори, что взял невесту без приданого!..»

У кровати отца сидят они вдвоем.

И сердце ее полнится радостью: она испытывает удовлетворение, какого никогда не знала, и крупная слеза стекает по щеке.

Фейгеле плачет, прикрывая лицо передником. А он берет ее ласково за руку и уговаривает:

— Не плачь, Фейгеле, перестань, прошу тебя!

Отец лежит все так же, лицом к стене, и в тишине слышно, как тяжело он дышит.

Фейгеле смотрит на Элиэзера и чувствует, что он ей предан, что она может на него положиться.

Она впитывает каждое сказанное им слово, и с души у нее сваливается камень за камнем…

Отец повернулся лицом к ним, взглянул на них, и на бледном его лице показалась улыбка, он словно хотел сказать: «Не смущайтесь, детки, я согласен, всем сердцем согласен».

И Фейгеле счастлива.

Отец все еще хворает, и Фейгеле забирает из своих денег пятирублевку за пятирублевкой.

Старик лежит и думает, смотрит на детей и молчит.

Лицо у него становится все бледнее и бледнее, морщины все глубже, а силы убывают с каждым днем, кончаются.

Фейгеле забирает из сберегательной кассы свои деньги, сумма тает. Фейгеле знает, что скоро ничего не останется.

Реб Яков чует близкий конец и думает про себя: скорее бы! Тогда бы ему ничего больше не надо было… Тогда бы он больше никому не мешал…

Он выплевывает сгустки крови… С каждым разом крови остается все меньше и меньше, а в книжке дочери с каждым разом сумма тает и тает.

Старик выплюнул последнюю каплю крови, а Фейгеле забрала последний рубль…

В тот день старик скончался. И в тот же день счет в сберегательной кассе был исчерпан…

Фейгеле в один день потеряла и отца, и свое приданое.

Фейгеле снова сидит за столом и при свете лампы-молнии шьет до поздней ночи. И с каждым уколом иглы растет сумма на ее новом счету в сберегательной кассе.

Приданое теперь должно быть крупнее прежнего, потому что с каждым рублем, прибавляющимся в кассе, прибавляется и седина в копне ее черных волос…

По переулку, от самой проезжей дороги, тащилась большая, тяжелая подвода. Скрытые облаком пыли, на подводе, тесно прижавшись друг к другу, сидели хористы-певчие. Кантор с двумя малыми «пискунами» по бокам занимал одно место. Второе место занимали бас, «подбасок» и сопрано, за ними — слабый тенорок и альт с котомками и ящиками. Городские девушки, занятые приготовлениями к субботе, бросили недоделанные куглы и в летних блузках и замызганных передниках показались в раскрытых дверях. Они откинули косы, закрывавшие раскрасневшиеся щеки, и, перемигиваясь, делились впечатлениями: «Полюбуйся, мол, какие кикиморы!»