— Холопья смута, панове, холопья.

— О, матка бозка, — поморщилась Марина Мнишек. — Что же, как холопья, пан Вацлав? Холопы за царя Дмитрия на Москву идут.

— Хе-хе, — повернулся к ней пан Юзеф, — вельможная пани Марина верит, что царь Дмитрий спасся и находится в Речи Посполитой!

Сандомирский воевода пристукнул ладонью по столешнице.

— Але пан Юзеф забыл, что дочь моя — московская царица?

— Но, пан Юрий, — вмешался пан Вацлав, — когда же объявится царь Дмитрий? Але он ждет, когда холопы ему Москву на блюде поднесут?..

Приезжал в Ярославль к панам боярин Посольского приказа князь Волконский, а с ним дьяк Иванов, взяли от вельможной шляхты письменное заверение не вдаваться в московские интересы, если государь приговорит отпустить их в Речь Посполитую, а еще от Марины Мнишек потребовал не именоваться царицей.

Боярин держался с панами важно, но дьяк рассказал, что с князем они недавно воротились из Варшавы, правили дела посольские, и король Сигизмунд будто от них, ярославских пленников, отрекся.

Однако Мнишек словам этим веры не дал, сказав:

— Брешет проклятый дьяк…

После обеда Марина отправлялась к себе. В полутемной каморе голо и уныло. Ночами скребутся, точат дерево мыши. Марина не боится их, но ее будит мышиный писк. Тускло горит-коптится жировик, и приходится часто поправлять фитиль.

Боярин Волконский заставил ее, Марину Мнишек, отказаться именовать себя царицей. На словах она согласилась, но душа ее протестует. Разве не было ее венчания с царем Дмитрием? Сами бояре хоть и роптали — слыхано ли, чтобы государыне рядом с государем сидеть, — но примирились. Не Шуйский ли в Грановитой палате в присутствии родовитых бояр говорил ей: «Всевышний своей десницей указал государю и великому князю Дмитрию Ивановичу на тебя. Взойди на свой престол и царствуй над нами…» И государыней именовал, а Михайло Нагой над ее головой шапку Мономаха держал. Теперь тот же Шуйский требует забыть все это. Ну нет, если жив царь Дмитрий, она, Марина, будет с ним.

— Матка бозка, — шепчут ее губы, — помоги, смилуйся. — Сотворила крест.

Не раз бывала Марина на королевских приемах — любила танцы во дворце и шумную веселую шляхту. В ушах Марины звенели литавры, стучали бубны, играли трубы. Будет ли все это в ее жизни, не раз спрашивала сама у себя Марина и не могла ответить.

В камору вошла гофмейстерина Адель, сухая, надменная, давшая согласие разделить с бывшей царицей ее изгнание, принялась взбивать постель. Марина обняла ее:

— Адель, верная Адель!

Гофмейстерина утешала:

— Кохана пани, Адель разумие, москали поклонятся царице Марине.

Стольник Михайло Молчанов вдрызг пьяным пребывал — накануне выдул высокий пузатый жбан романеи и ничем не закусывал.

Покуда за полжбана не перевалило, Молчанов еще мог рассуждать, сам с собой разговаривал.

Покоя не давали стольнику волнения душевные. Одолел Шаховской письмами, Масальского присылал. Нынче письмо от Шаховского получил. Убили князя Василия Масальского. И от чьей руки пал, Романова Ивана Никитича! А ведь они в родстве состояли, по молодости дружбу водили…

Переехав из Сандомира в Варшаву, Молчанов так и не получил аудиенции у короля, но дважды принимал его канцлер Сапега. Беседы, ничегонеобещание Михайло не нравились. Правда, Лев Сапега туманно намекал, что если сыщется Дмитрий, Речь Посполитая не оставит его без помощи. Стольник соображал, к чему клонит канцлер, но решиться объявить, что он, Михайло, и есть царь, не осмеливался, велик страх испытать судьбу Гришки Отрепьева…

А из Путивля князь Григорий Петрович торопил, требовал Дмитрия, под Москвой дворяне свою измену прикрыли его отсутствием. Болотников настаивал, чтобы царь Дмитрий прибыл к войску, народу казался. Но где его, Дмитрия, искать?

Михайло сунул руку в карман камзола, достал царскую печать, взглянул хмельными глазами и, постучав о столешницу, снова спрятал. Потянулся к жбану, придержав крышку, налил в медный, начищенный до блеска ковш. На ковше чеканка — полногрудая, раздобревшая полька с распущенными волосами. Она напоминала Молчанову сандомирскую воеводшу. Стольник пальцем провел по меди, хитро подморгнул пышнотелой польке:

— Что, пани воеводша, поди, соскучилась по мужику? Потому и отпускать не желала. «Оставайся, пан Михайло, оставайся».

Дмитрий! Мысли к нему ворочаются. Где его сыскать, кого царем наречь?

Этой зимой нос к носу чуть не столкнулся с московским послом. Волконский Варшаву покидал, в сани умащивался. Стольника Молчанова князь Григорий Константинович не заметил. Михайло от Сапеги было известно, что московские послы требовали его выдачи.

Молчанову до боли захотелось в Москву — побродить по людным площадям, у Кремля потолкаться, послушать родную речь и колокольный звон, поглазеть на кулачные бои, досыта поесть щей наваристых, жирной лапши на гусином потрохе, ухи стерляжьей. Своего, русского дохнуть…

Слезы потекли по щекам стольника. Он опустил голову на стол, заплакал пьяно.

Прощенные царем дворяне рабски служили Шуйскому. Послал их Василий усмирить чернь на Рязанщине, и Пашков с Ляпуновым люто казнили крестьян и холопов. Где проходили дворянские полки, народ искал убежища в лесах.

Ляпунов Пашкову завидовал:

— Удачлив ты, Истома, не упустишь своего. Успел бивать царевого воеводу Воротынского, с Болотниковым в одном ряду стоял, а теперь у государя выше нашего в чести.

Пашков ему ответно:

— Поделом, Прокопий. Хоть ты и первым к Шуйскому подался, а всего тысячи две дворян и служилых с собой привел, я же все десять.

Ляпунов нахмурился, но возразить нечем. От Рязани Пашков повел полки к Серпухову на соединение с царскими воеводами, отброшенными от Калуги.

Не впервой митрополиту Филарету посещать патриаршие покои. Любил его Гермоген, не раз призывал для совета, сокровенными думами делился.

Высшей церковной властью не без помощи нового царя наделен патриарх Гермоген, однако Шуйским недоволен. О том на сей раз у Гермогена с Филаретом разговор состоялся.

Они сидели в патриаршей библиотеке, заменявшей Гермогену кабинет. Подчас, засидевшись за чтением и писанием до полуночи, патриарх и спал здесь.

Книжник и знаток многих языков, Гермоген хранил и первопечатного Апостола, и Четьи-Минеи, и летописные своды, и еще разные другие церковные и светские книги и научные трактаты.

Болезненный, с глубоко запавшими глазами и тихим голосом, Гермоген мог преобразиться в любую минуту. Тогда речь его становилась жаркой, громовой, резкой. Вот и сегодня начали со смуты российской, а кончили царствованием Шуйского.

— Для государя державы российской царю надлежит иметь волю и ум светлый, быстрый. К печали, не зрю сего у Василия, и нам, брат Филарет, Богом дадено наставлять государя.

Митрополит кивал согласно, а патриарх продолжал рассуждать:

— Государство в разбое, воеводы вора Ивашку Болотникова никак не одолеют.

— Во все лета истинные государи на Руси воинами были, — заметил Филарет. — И Василию не сиднем бы дни коротать во дворце да сенными девками тешиться.

Гермоген проницательно взглянул в глаза митрополиту. Но не возразил, одобрил:

— Сором, воистину сором. О царском блуде злословят. Велю ту распутную девку Овдотью, какая государя к разврату склоняет, в дальний монастырь постричь. А государя женить. Позабыл Святое Писание: «Во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа».

Митрополит насторожился. В планах Филарета браку Шуйского места не отводилось. Только и сказал:

— Озлится государь за Овдотью.

Гермоген насупился.

— Волей своей, патриаршей. — Постучал посохом о пол. — Князь Петр Буйносов-Ростовский дочь свою Марию подводил под благословение. Агница велелепная, ластовица, чем не царица!

— Духом слаб и немощен телом Василий, — снова не сдержался со словом Филарет. — На муки обречем Марию.

— Истину глаголешь, но видит Бог, государю супруга для взбодрости потребна, кровь свежестью обновить. Однако нынче о другом, допрежь вора Ивашку Болотникова с разбойниками не извели, можно ль мыслить о царском бракосочетании? Казак беглый назвался царевичем Петром, на Волге грабежами промышлял, нынче в Туле объявился. Заворовавшиеся князья Шаховской и Телятевский приняли его. Кем возомнил себя, каторжник окаянный, сыном царским!