— Виниться надо… Государь простит… Мы за воров не в ответе… Купцы недовольства не таили, торг оскудел, мошна опустела, разорили воры. К чему пригрели Ивашку Болотникова?

От многолюдства голодно в Туле. Смерть не ведала пощады, люди пухли, наливались водянкой. Случалось, падали, умирали на улицах.

Сокрушался народ:

— К чему упорствуем, аль плетью обух перешибешь?

— Пора ворота открыть, покаяться.

— А казней не страшитесь?

— Какая на нас вина, мы государю Василию Ивановичу зла не чинили.

— Пусть Болотников с товарищами ответ держат!

Тульский стрелецкий голова Антон Слезкин, переметнувшийся со своим полком к Телятевскому, при виде подступившего к городу огромного царского войска теперь раскаивался, готов был сызнова податься к Шуйскому, жаловался купцам Гришке Семибабе и Трифону Голику:

— Погубит нас Ивашка, видит бог, погубит…

Крепко обложив город, царские воеводы выжидали. После первого неудачного приступа изредка постреливали пушки, иногда болотниковцы ходили на вылазки.

Скопин-Шуйский нерешительностью царя был недоволен:

— Надобно стены проломить и всем войском выдавить бунтовщиков.

Царь возражал. С ним соглашались другие воеводы.

— Не станем полки губить, измором город возьмем. — Шуйский обратился к Крюк-Колычеву: — Тебе, боярин Иван, старшему огневого наряда, поручаю стрелять Тулу каждодневно, рушить дерево и камень, истреблять воров…

С первым солнцем и допоздна на город сыпались ядра. Они падали на посаде и в ремесленных слободах, убивали воинов и жителей.

Пришли как-то к Болотникову Тимоша и оружейный мастер Бугров. Иван Исаевич гостей в палату позвал.

— С чем пожаловали, чего надумали?

Ответил Бугров:

— Урон, воевода, от пушек царских, сам ведаешь. Порешили мы их заклепать.

— Аль сумеете?

— Не сумлевайся. Нам бы к ним пробиться. Выдели людей с полсотни, каких бог силой и хваткой не обидел, а я постараюсь.

— Людей тебе, мастер, Тимоша и Фрол подберут надежных, во всем подсобят, надобно еще чем помогу.

Дней пять Бугров в литейке провел, самолично металл по формам разливал, каждую болванку замерил, чтоб ошибки не произошло.

Отправились ночью. Бесшумно погрузились на дощаники, поплыли по Упе. Версты через три, миновав дозоры, пристали к берегу, пошли лесом. В лесу и день застал. Поели, передохнули. Снова двинулись, когда смеркалось.

Выбрались на опушку. Ночь распростерла крылья над землей. Еще не взошла луна, и темень, густая, с редким просветом, опустилась на округу, Фрол шепнул:

— Вона огневой наряд!

Вгляделся Тимоша, и, верно, чернеют можжиры. Неподалеку два караульных пушкаря переговаривались. Один другому сказал:

— Вчерась соседа по подворью стрела сразила. Он в полку князя Ромодановского в десятниках служил. Недавно женился.

Товарищ ответил:

— Стрела оженила. Возьмем Тулу — всех разбойников казним. Сколь зла от них!

Тронул Тимоша Фрола, поползли ужами. Охнуть пушкари не успели, упали под ножами. Тимоша свистнул тихонько, метнулись охотники к можжирам, а часть к землянке. Затаились с топорами.

Застучали тяжелые молоты, в землянке пробудились. Первых выскочивших свалили топорами. Тут Бугров голос подал:

— Отходи, робяты!

Бросились охотники к лесу, а пушкари тревогу подняли, да поздно. Когда не стало слышно преследователей, огляделся Тимоша — нет Фрола, Артамонова ватажника. Спросил. Тут один из охотников вспомнил, что видел, как Фрол побежал к пороховому погребу.

Остановился Тимоша, задумался. Ворочаться, искать друга? Но тут высоко, до самого неба взметнулось яркое пламя, грохнул оглушительный взрыв.

— Ах, Фрол, Фрол, — вздохнул Тимоша, — чего замыслил и никому ни словом не обмолвился. Не знает Артамошка, как погиб ты.

В лютом гневе был Василий Шуйский. Весь стенобитный наряд, какой у Крапивенских ворот, заклепали воры. Самый большой погреб с пороховым зельем взорвали. Остались можжиры да часть легких пушек по каширской дороге.

Царь боярина Крюк-Колычева от огневого наряда освободил, поставил князя Долгорукова.

А со стены болотниковцы над стрельцами потешались:

— Гей, тетери, Ваську Шуйского не провороньте!

— Мы его на огороде вместо чучела поставим!

— В Упе вас, разбойников, потопим! Вдосталь водицы напьетесь!

— Сдайтесь царю на милость!

— Держи карман!

Начали болотниковцы тревожить царское войско частыми вылазками.

Редкий день обходился, когда бы не раскрывались городские ворота и не выходили из них ратники огневого боя. Постреляют из самопалов по врагу, нанесут урон и снова отходят в острог.

Жаловались воеводы Шуйскому на побеги из войска. Тайно покидали полки даточные люди, случалось, и стрельцы в леса подавались, сколачивали ватаги. Особенно усилились тайные отъезды среди черемисов, каких силой погнали в царское войско. Вспоминали черемисы своих Варкадина и Москова, осаду Нижнего Новгорода и расправу, учиненную царскими воеводами.

Василий Шуйский с братом Иваном один на один мыслями делились. Сидели в царском шатре в июльский полдень. Накануне стрельцы с большим для себя уроном отбили вылазку болотниковцев.

— Ох-хо, — вздохнул Шуйский, — думы у меня, брат Иван… Не следовало мне на Москву подаваться, а послать главным воеводой племянника нашего Михаилу. Он в делах ратных зело умен.

— На то, государь, опасения были, — осклабился Иван Иванович. — Молод Михайло годами.

— То-то и меня остановило. А что, мыслю, ежели побьет Михайло вора Болотникова, возвысится да и меня с царства долой?

— И такое могет быть, — согласился Иван Иванович. — Нет, нам, братец, при твоем царстве спокойней. Пускай уж Михайло в воеводах походит, рано ему главным быть.

Повернуло на третий месяц осады. Подходил к концу хлебный запас. Осажденные примешивали в хлеб траву, кору деревьев, варили конину. На торгу продавали зайчатину, напоминавшую ободранных кошек, мясо освежеванного барана, схожее с собачатиной, пироги с сомнительной начинкой…

Немец-аптекарь Фидлер уходил к Упе, рвал корни трав, сушил на солнце и, растерев в порошок, пек лепешки. Темные, горьковатые, они вызывали резь в животе. Фидлер ел, пил травяной отвар.

Иногда Андрейко угощал немца рыбой, но когда Фидлер увидел, как по Упе плывут разбухшие с пивной бочонок трупы, вид рыбы стал вызывать у него отвращение.

Далеким сладким воспоминанием остались у Фидлера немецкая слобода в Москве и маленькая аптека, скудные от немецкой жадности завтраки и сытные обеды с кружкой пива или глотком романеи.

Теперь Фидлер понимал: к прошлому возврата нет. Не выбраться ему из Тулы поздорову. А больше всего опасался он встречи с боярином Троекуровым. В ушах Фидлера гремел его голос, угрожавший достать немца со дна морского. Разве поймет боярин, что не по его вине остался жив Болотников?

Видел Фидлер: быть в Туле мору. Уже не раз встречались ему люди с отечными лицами и безумными от голода глазами.

Из ночного набега казаки царевича пригнали несколько телег, груженных мешками с гречкой. Болотников узнал о том, распорядился варить кашу для больных и раненых, однако Илейко все раздал казакам — их добыча.

Пожаловались на Илейкиных людей купцы городские, озоруют казаки.

Иван Исаевич встретил Илейку в кремле у собора разгневанный, того и гляди, пистоль выхватит.

— Али запамятовал разговор без ласки? Обещал сам грабителей наказывать, ан они свое продолжают. Уйми, царевич, не плоди недовольства туляков. Сам понимаешь, голодно в городе, отсюда злоба копится. Читал, какие Шуйский письма в город засылает? Обещает царь тулякам вины простить да пищей и питием насытить. Смекаешь, чем все может обернуться?

Намерился уйти, но Илейко задержал:

— Погоди, воевода, мало сил у нас, а врагов много. Здесь наша гибель, если не уйдем на Волгу, в Астрахань. Там мясом обрастем, сызнова грозой станем. Пробьемся, Иван Исаевич, я ведь и место для прорыва облюбовал.

— Значит, самим с казаками уйти, а остальных бросить? Отдать на расправу? Нет, царевич, позора не приемлю. Я с этими крестьянами и холопами от самого Путивля иду и не покину в трудный час. Да и тебе неча молву худу обретать, она ведь не грязь, ее водицей не смоешь.