Из Дмитрова отряды Сапеги и Лисовского просочились к Угличу и Кашину. Скопин-Шуйский понимал, что гетманы намерены распространить свое влияние на северо-запад и в сторону Финского залива, укрепить положение мятежного Пскова и заставить Новгород признать власть самозванца.

Обстановка осложнялась. Князь Михайло Васильевич, приставив к царским послам надежную охрану, поспешил отправить стольника Головина с дьяком Афанасием Ивановым в Швецию.

Из государевых покоев на «боярскую» площадку постельного крыльца вышел дьяк, развернул свиток, прочитал громогласно царский указ. В нем названы были бояре и дворяне да иные людишки, какие «от Москвы отступили», к вору в Тушино подались…

Толпившийся тут же народ выслушал и разошелся молча.

Два года кряду лихорадило псковичей. С того лета, как царь Василий попросил у Пскова денег «кто сколько порадеет» на войну с Ивашкой Болотниковым, ан мужи торговые, люд псковский именитый, задумали народ обмануть: вносить рубли по раскладу «со всего Пскова, с больших и с меньших и со вдовиц…».

Собрали деньги немалые. Девятьсот рублей. Однако сыскались и смутьяны, кричавшие о несправедливости: дескать, надо было расклад на торговых и именитых разложить, а не на меньшой люд. Воевода псковский вздумал от главных заводчиков избавиться, отправил их с деньгами в Москву, а вслед гонца с доносом нарядил: мы-де, государь, «тебе гости псковские радеем, а сии пять человек добра тебе не хотят и меньшие люди казны не дали».

В Москве деньги приняли, а послов в сыскную избу поволокли, к допросу. Прознали о том псковские стрельцы, какие на Москве службу несли, явились в Кремль приоружно и потребовали освободить задержанных. Шуйский испугался, велел дознание прекратить и псковичам препятствий не чинить, пускай домой убираются.

Вернулись послы в Псков, ударили в набат. Псковичи — народ вольнолюбивый, собрались, как в давние времена, на вече. Поклонились послы народу, пожаловались. Долго шумело вече, требовало виноватых к ответу. Испугался воевода, велел семерых торговых людей, какие донос писали, в тюрьму кинуть и тут же послал письмо Шуйскому, в каком обвинил семьдесят мелких людей в измене…

Из Москвы ждали расправы, и кто ведает, чем бы все закончилось, не докатись до Пскова весть о появлении царя Дмитрия… После битвы под Волховом в Псков вернулись стрельцы. Они поведали о поражении московского войска.

— Царь Дмитрий, — говорили они, — в силе великой и недругов карает, а к тем, кто его признает, добр и справедлив. — А отныне они, стрельцы псковские, не Шуйскому слуги, а государю истинному, сыну Ивана Васильевича Грозного.

А когда стрелецкий голова и сотник попытались перечить, стрельцы их в тюрьму сволокли…

В начале осени 1608 года в Псков явились тушинские воеводы Федор Плещеев и дьяк Иван Луговской и привели псковичей к крестоцелованию царю Дмитрию…

Из Ростова Великого привезли в Тушино митрополита Филарета с двумя служками, монахами-черноризцами, и поселили в свежесрубленной избе, наименовав ее патриаршими покоями. В тот же день пришел к Филарету Лжедмитрий, опоясанный саблей, с пистолетом за широким кушаком, встал под благословение.

Филарет встретил самозванца сурово:

— Почто насилие вершил и ноне как на ристалище вырядился?

— Прости, владыко, что поступил вопреки воли твоей. Но я так решил: в Москве патриарх Гермоген, а здесь тебе патриархом быть.

— Не волен ты рукополагать. Меня же в митрополиты патриарх возвел.

— В Москву войду, собор решит.

— При живом-то патриархе?

— Гермоген Василию служит.

— Не царю, а Богу и Церкви Святой, — пристукнул посохом о пол Филарет. — И еще о чем скажу: не ведаю, какого ты рода, но не царского. И не Дмитрий ты, ибо не единожды доводилось зрить его.

— Смолкни, коли жизнь не опостылела! Не хочу грех на душу брать.

— Покайся!

— В чем? Ежели ты, Филарет, не желаешь признать мое царское происхождение, иные в то веруют, ко мне, под мою руку бегут. А уж коли Шуйского из Москвы выгоню, у кого сомнения останутся?

— Гордыней обуян ты еси! — печально покачал головой митрополит.

— Не гордыней, верой. И не намерен я, патриарх Филарет, ссориться с тобой. Хочу в согласии жить.

Хмурясь, Матвей Веревкин направился к двери, уже за ручку взялся. Повернулся, из-под рыжих бровей нервно блеснули глаза.

— Не смущай никого, патриарх, своими речами и сомнениями!

— Пугаешь?

— Упреждаю, Филарет, для пользы твоей…

По морозу и первому снегу, преодолев многие мытарства, посольство царя Василия добралось в Упсалу. — городок тихий, с каменными домами, мощеными улицами и огромным мрачным замком.

Карл IX принимал стольника Головина и дьяка Афанасия Иванова в просторной зале с высоким сводчатым потолком и стрельчатыми окнами с цветными стекольцами.

Окруженный знатными вельможами, отменными мореходами и воинами, король восседал на массивном, карельской березы троне. У ног Карла, одетого в темный камзол, лежали несколько породистых псов. Одна из собак положила морду на королевские кожаные ботфорты.

Карл велел взять у дьяка письмо, справился о царском здоровье и ни словом не обмолвился о смуте в Российском государстве. Держался король просто и не надменно, каким дьяк видел Сигизмунда.

Приняв царские дары, Карл велел читать письмо Шуйского. Слушал внимательно, а когда толмач закончил, сказал как об уже давно решенном:

— Мы пошлем царю Василию наших рыцарей, а над ними поставим ярла Якоба Делагарди.

При этом имени из толпы выдвинулся одетый в броню, но без шлема воин, поклонился королю легким поклоном. Афанасий Иванов догадался, это и есть ярл Делагарди.

— Мы напишем царю Василию, чего хотим за помощь Москве, — сказал Карл и поднялся, дав понять, что прием окончен.

В лесу Андрейка нарезал веток, поставил шалаш. Лежит Тимоша на еловых ветках — сухо, тепло. На костре еду варили, зайчатину жарили. Ловил Андрейка зайцев силками, Тимоша научил:

— Ты присматривайся: где заяц бегает — на кустах шерстка остается.

В озере Андрейка ловил рыбу, пек на угольях, а когда Тимоша поправился, пошли они в Тушино, к царю Дмитрию.

Глава 4

От Суры и до Вятки признали Дмитрия. Переметы. Скопин-Шуйский в Новгороде

На Думе дьяк Сухота читал письмо Скопина-Шуйского из Новгорода. Уведомлял князь Михайло, что были у него с новгородцами неурядицы и ему даже на время пришлось город покинуть, но, слава Богу, все переменилось, и теперь Новгород крепко стоит за царя Василия, а он, Скопин-Шуйский, с большими людьми новгородскими собирает ополчение.

Еще писал князь Михайло Васильевич, что из Упсалы дьяк Иванов весть подал: стольник Головин уже приступил с королевскими уполномоченными к переговорам. За услуги Москве король Карл запросил Копорье и Корелу…

Загудела Дума:

— Ненасытен король, бедствием нашим пользуется!

— Неча на Корелу зариться, и Копорья достаточно!

Ляпунов голос подал:

— Коли свеев на Русь впустим, они сами корельскую землицу захватят.

Судили Карла до хрипоты, но куда деваться, когда самозванец на пороге. А Скопина-Шуйского хвалили:

— Не ошибся государь, посылая князя Михайлу Васильевича в Новгород!

— На него надежда, а то того и жди ляхов и литву в Москве.

Князя Дмитрия Шуйского слова Ляпунова сразили:

— Ум у Скопина государственный.

Дмитрий Шуйский едва не взвился. Прокопка Михайлу выше государя возносит! Глянул на брата, но Василий будто не слышал, как племянника славословят…

За обедом князь Дмитрий Иванович сказывал жене Екатерине раздраженно:

— Михайлу возносили, в спасители производят, а уж ума у него, дескать, палата. Кое-кто рад бы Михайлу на царстве зрить.

Высокая, дородная княгиня Екатерина уперлась грудью в столешницу, сердито повела черными очами:

— Не оперился Михайло, а уже петухом кукарекает. Не погляжу, Митенька, что и племянник твой!