По этому поводу гетман Ружинский заявил на тушинской Думе:

— Мы, панове, должны быть твердыми и знать: москаль подчиняется только силе, а посему надо слать законы. Эскадроны гусар доставят нам все, что потребуем. Без жалости казнить холопов.

Шаховской прервал Ружинского:

— Князь Роман забывает, злить русского мужика опасно.

— О дьявол, разве у нас не найдется веревок?

Лжедмитрий прервал:

— Мы отправим в Ярославль нашего стряпчего, дабы у гостей и иных людей торговых лавки с товарами опечатал да контроль за денежным сбором и натурой учинил. А старосте усвятскому Яну Сапеге не топтаться бы под монастырем, монахов обратав, а Вологду взять. Нам известно: на вологодской пристани амбары ломятся от всяких товаров. Из Сибири навезли шкур соболиных, лисиц черных и иного зверья.

Паны покидали палату толпой. Ружинский говорил громко:

— Я, панове, всегда знал о богатстве Московии, но такого не представлял. О, что будет в Москве! Нет, ясновельможные панове, мы вернемся в Речь Посполитую, и в наших больших карманах будет звенеть злато, и тогда круль… да что там круль, сам черт нам сват.

В самом начале зимы, когда снег еще не укрыл землю, услышали в лавре: ляхи к угловой башне подкоп ведут. Вызвались охотники на ночную вылазку, прокрались вдоль стены. Так и есть, от леса копают. Присмотрелись: два караульных похрапывают. Подкрались, оглушили. Акинфиев с Берсенем втащили бочонки с порохом, подожгли фитиль и, пока он тлел, успели укрыться под своды монастырских ворот.

Грохнул взрыв, и высоко взметнулось пламя, столб земли и бревна. Тут же из лавры выбежала сотня стрельцов, ударила по вражескому обозу…

Только к рассвету унялся переполох в стане Сапеги, а стрельцы вернулись в лавру, угнав несколько телег, груженных разным припасом.

Всю зиму к лавре волокли тяжелые осадные пушки, на широких санях-розвальнях подвозили пороховое зелье, ядра огненные, взрывные и железные. Огромными зевами устрашающие орудия — петарды — нацелились на лавру. Под самыми стенами носились, горяча коней, гусары с металлическими крылышками, вызывающе насмехались:

— Что, холопы, хороший гостинец мы вам припасли?

Из Тушина в Москву пробрался Яков Розан и средь бела дня с письмом Ружинского явился к Голицыну, чем не на шутку перепугал князя Василия Васильевича. Грамоту Голицын взял, а Розана велел гнать со двора, а будет вдругорядь лезть, вытолкать взашей.

От Голицына Яков отправился к Ляпунову.

Прокопий о Розане и думать позабыл, а он сызнова объявился. Приплелся в полдень, на пороге остановился, что сморчок скрючился.

Ляпунов брови поднял:

— Отчего ты, Яшка, телом сдал и рыло перекосило? Аль жизнь горька, либо от царского стола не перепадает? Я мыслил, с тебя уже черти на том свете допрос снимают.

— Плохо встречаешь, Прокопий Петрович.

— А с чего бы мне тебя чествовать? Аль запамятовал: незван гость хуже татарина. Чать, новое письмо от самозванца приволок? И как это тебя еще не изловили?

— Окстись, Прокопий Петрович, — Розан испуганно перекрестился, — к тебе пробирался, душа от страха в пятки ушла. А письмо тебе и Захару Петровичу и впрямь, да только не от государя, а от князя Шаховского.

— Ну-тка подай, о чем там князь пишет? Ты же, Яшка, сходи на поварню, стряпуха покормит, а я тем часом письмо прочитаю и ответ тебе дам.

Едва Роман удалился, как Ляпунов позвал Никишку:

— Мотнись за Захаром, пусть немедля поспешает.

Захар не заставил ждать:

— Стряслось чего, Прокопий?

— Письмо от Шаховского, чти.

Захар лист развернул, прочитал медленно. Когда же добрался до слов об обидах, какие они, Ляпуновы, от Шуйского терпят, дважды перечитал: «…Поди, помните, как служили одному делу против Васьки Шуйского… Много зла чинил он мне и вам. Вместо чести, какую вы заслужили, его спасая, он вас под защиту не взял, и оттого ваши деревни обезлюдели… Зову я вас, дворяне именитые, за Ваську не стоять…»

Отложил Захар письмо, посмотрел на брата:

— Как ответствовать будем?

— Мыслю, к самозванцу мы не пристанем, но, буде возможно, и Шуйскому не слуги. О новом государе думать надобно.

— Скопина бы.

Прокопий усмехнулся:

— Твоими устами, брат, мед пить. О том и я поговариваю. Да захочет ли князь Михайло?

— Уломать надобно.

— Попытаемся, когда из Новгорода воротится.

По Москве, особливо в стрелецких слободах, подметные письма гуляли. Недоброжелатели Шуйского злорадствовали, прочили в государи кто Василия Васильевича Голицына, кто астраханского воеводу Федора Ивановича Шереметева, а чаще всего поминали имя Михайлы Скопина-Шуйского…

На Плющихе, в кабаке, гулящая женка Матрена похвалялась во хмелю, что у ее Игнашки деньги завелись. Услышал то кабацкий ярыжка, мигом женку к ответу поволок. Матрена враз протрезвела, а когда за ней дверь пыточной захлопнулась и она увидела, как палач огонь раздувает, медвежья хворобь одолела и, ничего не утаив, все рассказала: и как к ним с той стороны, из Тушина, Яков Розан хаживал, чему Игнашку научал…

Дьяк головой качает, приговаривает:

— Жидка женка на расправу, жидка.

Однако катовать повременил. Брезгливо выпятив губу, указал на Матренин след:

— Подотри за собой пол да своди пристава в Замоскворечье, где изба твоя…

На торгу, у самой стены кремлевской, засекли батогами захудалого, ледащего мужичка Игнашку за письма воровские, какие он стрельцам подметывал…

Прикатил в Ярославль стряпчий Путала Рязанов и, памятуя наказ государя Дмитрия, приступил к делу строго. Не замедля опечатал торговые склады, обложил городской люд денежным налогом. Взроптал люд.

А по ярославской земле и всему Замосковью разъехались сборщики, карали укрывающихся от повинностей. Поборы на тушинского царя и на панов вельможных, на прокорм его войска вызывали повсеместное возмущение. Мужики собирались в ватаги, уходили в Вологду и дальше, в Каргополь. Но чаще через Бежецк либо Вышний Волочек пробирались в Новгород, вступали в ополчение к Скопину-Шуйскому… Приходили к князю Михайле с жалобами: невмоготу жить под царем Дмитрием, какой дал волю иноземцам, а те обиды народу российскому чинят…

Зима завалила снегом монастырские кельи и постройки, засыпала вражеский стан. С утра, когда молчали пушки, монахи и мужики отбрасывали снег, кололи дрова, носили в поварню воду, затем шли в трапезную…

Скудная пища, мрет люд от недоедания, гибнет от вражеского обстрела. Что ни день, покойники, а конца осады не видать.

Архимандрит заглянул в Духовскую церковь. Блекло горят редкие свечи, тускло освещая скорбные лики святых. Малолюдно в храме. Клементьевский священник с дьяконом отпевали умерших и убиенных. Перекрестился Иоасаф, вздохнул. Волнует архимандрита, чем народ кормить. Кто ведал, что соберется под защиту монастырских стен столько люда!

Со страхом ждал Иоасаф предстоящей весны. Пустеют монастырские житницы, что в крепостных башнях и бревенчатых амбарах. Если не подоспеет подмога, не отобьют врагов от лавры, много, ох много вымрет народа.

А паны из отрядов Сапеги живут в тепле и сытно, заняли ближайшие поместья и избы, грабят по окрестным селам.

Долго молился архимандрит у иконы Христа Спасителя, просил Бога избавить лавру от насильников, какие уподобились язычникам, разрушают святые места, оскверняют храмы, в клементьевской церкви держат лошадей и морят люд голодом…

Сапега снова потребовал сдать лавру, но Иоасаф ответил послам:

— Знаете ли вы, неразумные, книгу Священного Писания? В главе тридцать седьмой книги Иова сказано: «Теперь не видно яркого света в облаках; но пронесется ветер и расчистит их…»

Архимандрит перевел взгляд на стариков и детей, что толпились у гробов, прошептал библейское изречение:

— Укрепите ослабевшие руки и утвердите колена дрожащие. Скажите робким душою: будьте тверды, не бойтесь; вот Бог ваш, придет отмщение, воздаяние Божие; Он придет и спасет вас.

И прозвучал этот стих из книги Исайи в устах архимандрита как горячий призыв к страждущему народу, ко всем, кто встал на защиту святой обители, отечества и веры.