— Вельможные панове, — вдруг подал голос гетман Гонсевский, — не посягаем ли мы на собственность пана Юрия Мнишека? Когда мы седлали коней, сандомирский воевода кричал: круль не смеет воевать Смоленск и северские земли, это собственность Мнишеков, на что Мнишеки имеют грамоту от царя Дмитрия.

И захохотал. Хохотали и остальные. Смеялся князь Адам Вишневецкий, улыбался и король. Не смеялся лишь Станислав Жолкевский, он сочувствовал Мнишеку, поверившему в царственное происхождение Дмитрия… Но ведь и король и канцлер признавали это. А шляхта? Не она ли охотно встала под знамена царя Дмитрия, как только почуяла поживу?

— Вельможный пан Адам, может, скажет, чем одарил его царь Дмитрий? — снова раздался голос Гонсевского. — Разве у вас с ним не один тесть?

Вишневецкий не успел ответить: навстречу королевской свите мчался шляхтич. Он кричал:

— Там рубеж Московии!

Король торжественно поднял руку:

— Отныне там не земля московитов. Там Речь Посполитая! Виват, панове!

— Виват! — заорала шляхта.

Тронув коня в рысь, Сигизмунд со свитой поскакал к границе. А Посполито воинство подхватило:

— Ви-ива-ат!

Застучали топоры — саперы наводили переправу.

У ворот смоленского кремля юродивый Кузя вещал:

— Гряде светопреставление, царь Ирод близится! Вижу, вижу, крыла черные распростер!

Замерла толпа. А Кузя пританцовывал, звенел веригами, топтал прижухлую траву босыми, обросшими коростой ногами. Тело юродивого лохмотья едва прикрывают, а под ветхим рубищем язвы и струпья. Сальные волосы до плеч слиплись от грязи, а борода, отродясь не видавшая гребня, взлохматилась.

Впился Кузя острыми глазками в толпу, выкрикивал:

— Грядет час, грядет!

Бабы в страхе крестились, мужики головами качали:

— Божий человек!

— Вестимо! Провидец!

— Кузя, чевой-то предрекаешь?

— Эвон сколь бед, ан новую зришь?

От Пятницкого ручья к Детинцу катил в открытом возке воевода Михайло Борисович Шеин, высокий, широкоплечий, с редкой сединой в русой бороде.

Шеины из старого московского боярства. Сам Михайло Борисович еще Годуновым в окольничьи возведен. Третий месяц как послан Шуйским на смоленское воеводство. Здесь и свое сорокалетие встретил.

Из-под кустистых бровей смотрел Шеин по сторонам. Смоленск — средоточие дорог на Москву и Минск, Брянск и Витебск, Полоцк и в иные города Руси и Речи Посполитой. С Запада на Восток, с Востока на Запад пойдут ли, поедут — Смоленска не минуют… Город на Днепре, спорное порубежье, земля, щедро политая кровью… Кремль-детинец, монастыри Авраамиев, Вознесенский, Отрочь, собор Богородицы, храмы Иоанна Богослова, Бориса и Глеба, Михаила, Спаса-на-Поле и еще многих иных малых церквушек. Слободы Немецкая, Подол, Пятницкий конец, посады ремесленные. От крепостной стены начало некогда бойкому, шумному торжищу.

Смоленская летопись хранит скудные сведения о начальной истории города. Первые упоминания относятся еще к XI веку. Будто селились выше Смядыни первые русичи, поставили деревянную крепостицу, имелся у них князь с дружиной, здесь и торгу начало…

Смоленск — предмет давних споров между князьями московскими и королями польскими. Зарятся короли на Смоленск, не желают признать право Москвы на смоленские земли. Вот и ныне прискакала с польского рубежа сторожа с вестью тревожной: ведет король на Русь коронное войско. Куда пойдет: к тушинскому ли вору либо Смоленск взять попытается?

Смоленск к осаде готов, укреплен достаточно, огневого наряда, что на стенах, хватит сдержать недругов.

Припомнил воевода утренний разговор с женой. Когда от стола отошли дочь-подросток и малолетний сын, Шеин сказал:

— Отправить бы тебя, Настена, с детьми в Москву, да и там не безопасней.

Настена ответила категорично:

— Как все, так и мы, боярин Михайло Борисович. Что Бог пошлет.

— А ниспослал он нам, Настена, испытание суровое.

— Аль впервой, Михайло Борисович?

— И то так. Повидали смуту холопскую, от Болотникова насилу животы сберегли.

Боярыня Настена сидела на лавке белым-бела, лик иконописный. Вздохнула:

— Господь не без милости, может, минет гроза.

— Нет, Настена, чую душой и разумом понимаю: ляхи Смоленска алчут. Сколь веков им владели. Покуда Москва город воротила, много российского воинства положили под его стенами великие князья московские Иван и Василий…

И снова Шеин повел взглядом окрест, подумал: «Двести пятьдесят пушек у Смоленска да пять тысяч стрельцов, но вот беда: огневого припаса и хлебного недостаточно. А на помощь Москвы расчета нет, хоть бы сама от самозванца убереглась».

Вчерашним вечером собрал воевода стрелецких голов и городских выборных, все в один голос: боронить Смоленск до последнего, ворота Жигмунду не открывать. На том епископ смоленский всех благословил.

Поравнявшись с толпой, Шеин велел остановить возок, послушал, чем юродивый народ привлек. Так и есть, стращает народ. Велеть бы Кузю в пыточную да под батоги, да на Руси блаженных Бог хранит.

Сплюнул боярин Михайло Борисович, велел вознице трогать. Гремя коваными колесами по бревенчатой мостовой, возок покатил в кремль, к просторным воеводским хоромам.

В листопад-месяц коронное войско подступило к Смоленску. Тревожно загудели колокола. Высыпал народ на крепостные стены, охают: экая силища приперла. Прислал Сигизмунд послов, велел открыть ворота, грозя проучить ослушников.

В воеводской избе, где Шеин повседневно вершил свои дела, собрались старейшие люди города, воевода с архиепископом Сергием и князь Горчаков, главный над всеми стрельцами, позвали и стрелецких голов, дабы сообща дать королю ответ.

Шеин спросил архиепископа:

— Как решим, владыка?

— Именем Спасителя нашего, не покоримся! — прогудел архиепископ.

— А вы, выборные города Смоленска? Вашими устами народ смоленский отвечает!

— Не впустим Жигмунда!

Повернулся Шеин к Горчакову и стрелецким головам:

— Слышите, воины, голос Церкви и люда?

— Мы государем посланы город боронить и стоять будем, покуда живы, — ответили стрелецкие начальники.

— На том крест целовать, — сказал Шеин, и всем миром отправились в собор.

Тут же и ответ королю сочинили: «Мы в храме Богоматери дали обет не изменять государю нашему, Василию Иоанновичу, а тебе, королю, и твоим панам не раболепствовать вовеки…»

Послам королевским Шеин добавил изустно:

— Мы гордыни не несем, но и чести российской не уроним…

Той же ночью заполыхали многие избы и дома посада, укрылся люд за крепостными стенами. Разбили ляхи и литва стан на самом берегу Днепра, между монастырями Троицким, Спасским и Борисоглебским. У кручи казаки свой табор возами огородили. Королевские пушкари батареи возвели, смотрят зевы орудий на стены и башни города. А на взгорочке поставили шляхтичи королевский шатер, просторный, шитый серебряной нитью.

Разлилось людское море по правобережью. Полощет ветер хоругви и хвостатые казачьи бунчуки, а у королевского шатра золотится стяг Сигизмунда. Весело играет музыка, дымятся походные кухни. Поят казаки и гусары коней в днепровской воде, гомон и крики далеко слышатся.

Вторую неделю в польском стане стучали топоры, вязали лестницы и щиты, готовились к приступу.

По деревянной скрипучей лестнице Шеин поднялся на верхний ярус сторожевой башни. Через прорези бойниц вольно гулял сквозняк, рвал полы плаща, теребил бороду. За спиной Шеина стрелецкий голова проворчал:

— Незваные гости. Вишь, петушатся. Ну да Бог не выдаст — свинья не съест.

— Караулы усиль, Сидоркин, да пушкарям от пушек не отлучаться. Повелеть бабам костры жечь и воду кипятить. А стрельцов наизготове держите. Со дня на день на приступ полезут, вражьи дети.

— Стрельцы, Михайло Борисович, и ночами кафтаны и сапоги не стягивают, одемши и в постель укладываются.

— Они свое отоспались со стрельчихами, отмиловались, нынче службу исполнять час настал.

Навалившись животом на каменный выступ, Шеин свесил голову. Лежал долго, потом поднялся, глянул в глаза стрелецкому голове: