В тронутой сединой бороде митрополита спряталась усмешка:

— Князь Михайло воистину муж разума высокого и тому, первому, самозванцу служил, но не тебе. Когда же воцаришься, тогда и требуй от бояр службы. А кто ты им ныне, ответствуй?

— Государь!

— Так ли?

— Умничаешь, владыка!

— Да уж как есть, а меня в свою веру не обратишь и на измену князя Михайлу склонять не стану.

— Гордыней обуян, владыка, не случилось бы лиха.

— Не стращай, я Богу служу.

— Не Богу, Шуйскому. И ты, и Гермоген. А по заслугам ли честь? — Поднялся. — Одно не уразумею: ведь нет у вас к Василию доброго в душе и в разуме вашем одна ненависть. Так отчего держитесь за Шуйского? Ох, смотри, владыка, не просчитайся. Пожалеешь о содеянном, да поздно будет.

— О чем? Одно ведаю: ты навел на Русь иноземцев. А знаешь ли, что погубило первого самозванца? Ляхи, какие с ним в Москву вступили да над российскими святынями глумились.

Лжедмитрий рассмеялся:

— Я иноземцев навел? А Шуйский свеев! Он с ними корельской землицей рассчитался.

Филарет ничего не ответил.

— Почто как в рот воды набрал?

И уже от двери сказал:

— А Скопину отпиши, не испытуй меня.

Марина родила сына, и нарекли его Иваном. Ребенок оказался тихим, спокойным. К радости Марины, обличьем не в отца, рыжего Матвея Веревкина.

За здравие царевича тушинцы пили шумно, скандально. Шляхтичи с казаками бранились, хватались за сабли. В трапезной тушинского дворца крещеный ногайский князь Урусов чем-то не угодил пьяному самозванцу, за что был бит и, как шелудивый пес, вышвырнут из палаты.

Случай обычный, кого не унижали великие князья московские, тем паче самодержцы. Эвона Иван Васильевич чаще казнил, чем миловал. На то и Грозный! Но не ведал Лжедмитрий мстительного нрава ногайца Урусова. А надо бы. Поднялся князь с грязной земли, сплюнул.

— Шайтан! — погрозил кулаком. — Не царь, ублюдок верблюжий!

За полночь, ближе к утру, когда сон особенно сладок, когда зевают на башнях караульные стрельцы и уличная стража, подступили к Земляному городу тушинцы, подожгли деревянные стены, полезли на приступ ватаги мужиков, спешились казаки. От огня и жара храпят кони, пятятся. Горланят, топчутся под стенами шляхтичи. Издали наблюдает за боем Ружинский с гусарами, ждет часа, когда можно ворваться в Москву в конном строю.

Мечется Лжедмитрий, лицо в саже, кафтан изорван, машет саблей:

— Веди гусар, князь Роман, еще немного — и город наш!

Но Ружинский отвернулся, будто не слышит, а гусары посмеиваются:

— Пусть царик нам пример подаст.

Но уже пробудилась озаренная пожаром Москва, загрохотали пушки, захлопали пищали. Из Белого города подоспели Стрелецкие приказы, отогнали тушинцев.

Отстояли Москву, но Красное село захватили казаки Заруцкого. Тушинцы осадили Коломну, отрезали последнюю дорогу, по какой кое-когда прорывались обозы с продовольствием. Совсем голодно на Москве. За хлеб по семь рублей за четверть ломили, не то что в прежние сытые лета — за полтора рубля бери не хочу.

Взволновались стрельцы. Им казна денежное жалованье положила всего-навсего из расчета «десять алтын за четь» ржи[4].

Зима грозила лютым голодом. Москва с нетерпением ждала Михайлу Скопина-Шуйского.

Троице-Сергиева лавра оборонялась. Сапега убеждался, монастыря не взять, а Скопин-Шуйский приближается. Сняв большую часть войска, Сапега попытался закрыть князю Михайлу Васильевичу дорогу на Москву. Но Скопин-Шуйский не стал ждать подхода поляков к Твери, выступил навстречу отрядам Сапеги. Благо осень стояла сухая и дороги не развезло. Полки шли скоро, с легким пушкарным нарядом и малым обозом.

Под Калязином, где речка Жабна впадает в Волгу, расположились, дали Сапеге переправиться и навязали бой.

Начал сражение небольшой отряд шведов. Они потеснили пеших шляхтичей, но тут на рыцарей кинулась литовская хоругвь. Напрасно предводитель шведов взывал к рыцарям, они пятились. Сапега бросил в бой все свои силы. Их сдержали новгородские и заволжские полки.

С правого крыла, изрубив заслон, прорвались гусары. По ним пальнул огневой наряд, остановил, заставил повернуть коней.

В самый разгар сражения Скопин-Шуйский бросил в бой воевод Валуева с Жеребцовым. Не выдержав натиска, войско Сапеги, неся большие потери, отступило к Дмитрову…

С Белого озера и с Устюга Великого с бережением надлежащим доставили в Тверь деньги для шведов, после чего рыцари вслед за войском Скопина-Шуйского двинулись на Переславль-Залесский.

Освободив город от тушинцев, князь Михайло повернул на Александровскую слободу, овладение которой позволяло доставлять в Москву продовольствие.

К Александровской слободе на соединение со Скопиным-Шуйским из Нижнего Новгорода направился и Шереметев.

Сидевшие в Александровской слободе тушинцы сопротивления не оказали, поспешили убраться в Тушино. Вступив в слободу, Скопин-Шуйский решил дождаться Шереметева, чтобы совместно идти к Москве, а пока же велел Жеребцову и Валуеву поспешать на помощь осажденной лавре.

Близилась зима. С полпути начался снегопад. Ратники расчищали дорогу, торопились.

Узнав о походе воевод, Сапега срочно снял осаду, опасаясь, что за передовыми полками явится и сам Скопин-Шуйский…

С монастырских стен палили пушки, ядра поднимали столбы земли и снега, крушили обозные телеги и орудия, выступившие из лавры стрельцы и оружные мужики мешали отходу.

К вечеру утянули ляхи и литва пушки, увезли пороховое зелье и ядра, очистился лагерь. Артамошка Акинфиев смотрел, как отходят ляхи и литва, и радость его перемешивалась с горечью, когда думал, сколько погибло: и Берсень, и мужики клементьевские, и из других сел, сколько стрельцов и монахов, защищавших лавру… А численность им архимандрит Иоасаф ведет…

Маленький, сухонький архимандрит, в трудные дни вдохновлявший слабых духом, в то время когда Сапега уводил свое войско, стоял у мощей Сергия Радонежского, шептал сквозь слезы:

— Благословен тот миг, Господи, когда услышал нас, грешных, страждущих. Все ли исполнил яз своими деяниями малыми для обители и отечества? Письмами укреплял дух мирян, взывал люд на сопротивление латинянам, сохранять верность государю московскому… — И губы архимандрита шепчут евангельское: — Да принесут горы мир людям и холмы правду — правду о долгой осаде лавры Сергия Радонежского, о голоде и о смертях безвинных детей и старцев, воинов и монахов, пахарей и ремесленников…

— Господи, прими их души, — просит Иоасаф.

Едва сняли тушинцы осаду, как на другой день в лавру вступили воеводы Валуев и Жеребцов.

Шереметев Александровскую слободу не честил. Да и за что ему было любить ее? Мрачная вотчина царя Ивана Васильевича Грозного! Сколько здесь крови боярской пролито, десятки бадеек, сотни? Поди теперь, разберись. А у шереметевского рода была, ко всему, своя боль…

В лето 7089-е, а от Рождества Христова в 1581 году в Александровской слободе, куда царь Грозный перебрался из Москвы со своими верными опричниками, произошел случай, на многие лета предопределивший ход истории России.

В день 14 ноября-грудня царь Иван Васильевич, пребывая в недобром духе, Бог весть зачем забрел на дворцовую половину сына и повстречал невестку, молодую жену царевича, в ночной сорочке и с неприкрытой головой.

С бранью, достойной царя Грозного, накинулся он на невестку. На крик в палату вбежал царевич Иван, кинулся в защиту беременной жены. В безумном гневе царь ударил сына посохом. Обливаясь кровью, замертво упал царевич…

В молитвах и лютых казнях искал сыноубийца душевного успокоения, а не найдя, творил блуд и кровавые оргии…

Смерть царевича Ивана лишила Россию здравого наследника престола, и потому после смерти Грозного царский престол достался слабоумному Федору, со смертью которого оборвалась династия Рюриковичей…

России предстояло избрать царя и положить начало новой династии, а пока истории угодно было предпослать российской земле смуту и мор.