С того дня началось правление на Руси семи именитых бояр — семибоярщина.

В Благовещенском соборе воскресную службу правил патриарх. Прихожан не то что много, но и не мало. От мятежа еще не опамятовались. У самого алтаря бояре сбились кучно, держатся семьями: Мстиславские, Голицыны, Воротынские, Романовы…

Гермоген о здравии царя Василия возгласил, помазанника Божьего, а хор подхватил. Прихожане поклоны отбивают, на патриарха поглядывают удивленно. Бояре зашушукались, а патриарх Василия государем российским величает, над коим насилие свершили.

Переглянулись Мстиславский с Воротынским, а после службы отправились к Гермогену — взывать к его разуму.

Упрятали Шуйского в монастырь, а волнения продолжались. Собирался люд на Торговой площади, шумели, спорили:

— Как Москве без царя?

— Святу месту пусту не бывать!

Захар Ляпунов бахвалился:

— Мы Русь спасли!

Ему вторили:

— Прогнали Шуйского, ноне быть государству в мире и покое.

— Какой покой? Аль есть тело без головы?

— А и верно!

Купец в темной однорядке заметил с ухмылкой:

— Разве семибоярщина не голова? Аж сразу семь!

— И все за Владислава ратуют, — добавил Ляпунов. И выкрикнул в толпу: — Не целовать крест ни королевичу, ни Жигмунду, ни самозванцу!

— Захар, ась Захар Петров, а как быть, коли гусары Жигмунда на Смоленской дороге гарцуют, а казаки самозванца на Коломенской? Выбирай из двух зол.

— Не промахнись, гадая.

Толпа загудела в поддержку Ляпунова:

— Ни королевича, ни самозванца!

Захар кивнул:

— Отписать по городам, дабы всей Россией на недруга ополчались, да миром, на Земском соборе, избрать государя российского.

Тут голицынская дворня взвопила:

— Князя Василия Васильевича на царство!

— Эй, подговоренные, небось Голицын вас зельем опоил? Чем ваш князь Шуйского лучше?

— Не галдите. Собору решать.

Из толпы дворян выкрикнули:

— Захар, отпиши Прокопу, пускай в Москву поспешает, неча ему в Рязани порты протирать!

— Говорят, Прокоп царю Дмитрию крест целовал?

— Враки, — возмутился Захар.

Но тут мужичонка в рваной рубахе, заложив пальцы в рот, залился свистом. Площадь замерла от неожиданности, а второй мужик, высокий, тощий, скинув войлочный колпак, заорал:

— Лю-юди! Чать, не запамятовали, как Ляпуновы от Болотникова к Шуйскому переметнулись?

— Хватайте воров! — подал голос стрелецкий десятник.

К мужикам дворяне и стрельцы кинулись, но толпа сомкнулась плотно:

— Правда очи колет?

Разозлился Захар и, окруженный дворянами, покинул площадь. Ушли и стрельцы. К сумеркам опустела Торговая площадь.

Мстиславский с Шереметевым и Воротынским вступили в патриаршие покои. В сенях их встретил монах-черноризец, поклонился. Остановились бояре, подождали, когда Гермоген выйдет. Он появился вскорости в сером подряснике, с непокрытой головой. Подал монаху знак, и тот удалился.

Вслед за патриархом князья прошли в переднюю горницу. Мстиславский склонил голову:

— Благослови, владыка.

— На что благословение просишь? Не на разбой ли? К чему заявились вы, поправшие устои Божьи?

— В чем зришь вины наши? — нахмурился Воротынский.

— Не ведаешь? Не вы ль, бояре, крамольничали, государя законного с престола свергли, власть на себя приняли? Молчите? А кто, как не ты, князь Иван, по-родственному царя Василия уговаривал от трона отречься?

— Не суди, владыка, — промолвил Шереметев.

— Не мне судить, Всевышнему! — поднял палец патриарх.

Мстиславский молчал.

— Что ты очи потупил, князь Федор? — обратился к нему Гермоген. — Нам ли не ведома доброта твоя и верность престолу, ан не устоял, соблазну поддался. Силен искуситель!

Мстиславский поднял глаза:

— Совестишь, владыка, попрекаешь, а вправе ли? Отчего твои наставления Василию были гласом вопиющего в пустыне? И я добра ему желал. Он же о царстве не пекся. Ответствуй, владыка, как нам, боярам, поступать? Так уж не лучше государя нового избрать?

Патриарх ответил с укоризной:

— Василия в смуте вините? Побойтесь Бога, бояре. Не вы ли из Москвы в Тушино и обратно дорогу протоптали, санным полозом накатали? А кто и по сей день у вора в советниках и воеводах? Трубецкой, Шаховской и иже с ними. Над царем Василием князь Петр Засекин глумление учинил, а не он ли самозванцу служил? Каиновой печатью мечены вы, бояре.

Шереметев не выдержал:

— Отчего смерть Скопина-Шуйского приключилась, ведомо ли тебе, владыка?

— Один Господь на то ответит.

Шереметев усмехнулся и снова спросил:

— Отдав брату Дмитрию главное воеводство, ужли Василий не ведал его никчемность в ратных делах?

Гермоген ответил вопросом на вопрос:

— Ужли запамятовал ты, князь, про измену воевод Валуева и Елецкого?

— Владыка, не препираться мы пришли к тебе, помоги государством править. Разумом своим, мудростью наставляй нас. Нам собор Земский сзывать.

— При живом-то государе? Не-ет, — затряс седой головой Гермоген. — Только Василия зрю на царстве и вам, бояре, велю: кайтесь.

— Не бывать этому, владыка, — оборвал его Воротынский. — Не прочь во цари монаха.

— Это Василий-то монах? — возмутился Гермоген. — Князь Туренин монах. Он за государевой спиной при пострижении обет давал, а Василий молчал. Слышите, кто монах? Ту-ре-нин.

Патриарх опустился в кресло, долго молчал, наконец промолвил:

— Устал яз, бояре, оставьте меня. Не стану я советчиком в делах ваших черных. Царем же единым Василия признаю.

Никогда не испытывал Матвей Веревкин такой уверенности в удаче, как после свержения Шуйского. Теперь, когда в Можайске коронный гетман и королевские гусары уже седлают коней, чтоб въехать в Первопрестольную, люд московский подумает, кому открывать ворота: ляхам, католикам или ему, царю Дмитрию, православному…

Матвей Веревкин представлял, как на белом коне, в царских одеяниях он въедет в Кремль. Два именитых боярина (верно, Мстиславский и Шереметев) будут вести за уздцы его коня, а за царем — карета с наследником. Вся Москва выйдет встречать сына царя Ивана Грозного, а в пятницу он откроет Думу и велит принять присягу. Что до Шуйского, то он, Матвей Веревкин, отправит его в отдаленный монастырь…

В преддверии скорых перемен Матвей Веревкин удивлял всех трезвостью и даже советовался с Мариной, как поступать с Жигмундом. Мнишек предложила поладить с королем полюбовно, отдав ему Смоленск и иные порубежные земли.

Самозванец с Мариной хотя и согласился, однако в душе решил, что созовет ополчение и двинется к западным границам на случай, если король станет продолжать войну с Россией.

Вечерами, когда небо серело и сгущались сумерки, Федор Иванович Мстиславский обходил хоромы. Высоко подняв свечу, князь спускался в подклети, трогал замки, заглядывал в людскую, каждый раз наказывая сторожам:

— Не дремлите, ибо по миру пойдем.

На Москве неспокойно, холопы волнуются, разбойничают, воровской люд боярские житницы грабит, в купеческих лавках хозяйничает, шалит по гостевым дворам. На ночь накрепко закрывались ворота Кремля и Китай-города, Белого и Земляного, но нет спасения от лихих людей. Тати душегубствовали, а стрельцы отказывались нести караульную службу, требовали денежного жалованья и хлебного довольствия. А откуда его набраться, коли нет в Москву подвоза?

По кабакам и на торжище таясь читали подметные письма. Самозванец требовал впустить его в город, сулил люду свободу и землю, а боярам и дворянам царских милостей и замирить землю…

Настороженно жила Москва. Одни за Дмитрия ратовали, другие королевича Владислава в московские цари прочили. Москва жила в ожидании нового мятежа…

Вздохнул Мстиславский: взяли бояре власть, да трудно держать ее. Может, понапрасну Василия свергли? Однако теперь сожалеть поздно…

А Шуйский рядом, в келье Чудова монастыря, поблизости от хором Мстиславского. Но из монастыря нет Василию возврата в мирскую жизнь. Бояре говорили Мстиславскому: бери власть государеву, ты сердцем добр и царствовать станешь по разуму. Но он отказался. Хоть и рода Мстиславские именитого, да не для скипетра царского рожден князь Федор. А вот королевич Владислав и молод и к советам боярским должен прислушиваться.