Впрочем, все произошло неожиданно — это был тот самый счастливый случай, выпадающий только тем, кто обладает истинным талантом — по крайней мере в июле 1941 года именно случай помог ей начать восхождение к вершине славы. Заболела исполнительница главной роли, и Эльвира де Идальго предложила свою ученицу… Испанка слов на ветер не бросала! И если она с таким энтузиазмом говорила о какой-то Марии Калогеропулос, возможно, в самом деле, речь шла о редком даровании. Так Мария начала петь на сцене Афинского оперного театра.

Можно не сомневаться в том, что ее успех далеко не всем пришелся по вкусу. Певица по имени Флери, которую заменила Мария, была отнюдь не в восторге от появления новой исполнительницы этой роли, которая сорвала аплодисменты, по праву принадлежавшие ей. Муж этой женщины стоял во время спектакля за кулисами; он не стеснялся отпускать критические замечания в адрес Марии, что дало ей повод продемонстрировать свой горячий темперамент в жизни, а не только на сцене. Между девушкой и язвительным супругом примадонны завязалась потасовка. В результате у вновь испеченной актрисы налился под глазом синяк, а у ее противника было в кровь расцарапано лицо. В другой раз она запустила табурет в машиниста сцены, неосторожно высказавшегося о ее внешности… Все эти инциденты свидетельствовали о том, что девушка была скора на расправу и умела постоять за себя, что было совсем не свойственно новичкам…

Между тем в Греции разворачивались драматические события. Итальянцы, похоже, топтались на месте, и Гитлер решил покончить с такой расстановкой сил в этой стороне Европы, прежде чем приступить к завоеванию России. Теснимая со всех сторон героическая армия эллинов не могла противостоять численному превосходству врага и, несмотря на спешно высланный англичанами небольшой контингент войск, сдалась на милость победителя. И вот немцы уже хозяйничали не только в Афинах, но и по всей стране вместе со своими союзниками — итальянцами, которым они милостиво разрешили совместными усилиями оккупировать Грецию: личный подарок Адольфа Гитлера своему другу Бенито Муссолини.

Как чувствовали себя женщины семейства Калогеропулос во время оккупации их родины и как терпели они гнет запретов и лишений? Подобно жителям многих оккупированных стран в этот сумрачный отрезок истории первые заботы Евангелии и ее дочерей, похоже, были связаны с продуктами. В главах воспоминаний, посвященных этому периоду, Евангелия с некоторым простодушием рассказала нам, что предпринимали вместе с ней ее дочери, чтобы раздобыть себе еду, недостаток которой больше других ощущала Мария. Мать и дочери не сошлись характером с родней и уже давно покинули семейное гнездо Димитриадисов и жили на улице Патиссон, 61, в просторной квартире, которая не нравилась Марии из-за того, что располагалась в современном, лишенном индивидуальности доме. Именно здесь они провели все годы оккупации, а вокруг них разворачивались поистине трагические события, обошедшие Марию стороной.

После войны госпожа Калогеропулос, разумеется, заявила, что она принимала активное участие в Сопротивлении; собственно, кто в послевоенной Европе не заявлял о своем вкладе в победу? Если верить всем, спешившим объявить миру о своих героических подвигах, то что могли бы противопоставить нацистские полчища этим миллионам восставших против них людей?!

Почему бы и дамам Калогеропулос не подключиться к этому хору храбрецов? Евангелия сообщила в воспоминаниях, как в конце лета 1941 года к ним на улицу Патиссон явился греческий летчик из знакомой семьи. Он пришел не один, а с двумя английскими офицерами, только что сбежавшими из тюрьмы; не раздумывая, она предоставила им убежище в своей квартире. Оставим на совести мемуаристки рассказ о ее «подвигах»: «Мария и Джекки радовались их присутствию в доме, поскольку молодые люди были не дурны собой. Один из них, лейтенант Джон Аткинсон, отличался веселым нравом и мужественностью. Я относилась к нему, как к родному сыну; он называл меня мамой. Мы спрятали молодых людей в кладовке. Ни одна живая душа не знала о них, мы не говорили ничего даже Милтону, жениху Джекки. Однажды он услышал приглушенные звуки радио, включенного молодыми людьми; когда он спросил нас, нет ли кого в кладовке, Мария рассмеялась и, сев за пианино, запела «Тоску»… С тех пор, каждый раз, когда к нам приходил Милтон, Мария принималась петь…»

Вскоре и Мария внесла свой вокальный вклад в движение Сопротивления. После нескольких недель проживания в квартире трех женщин два английских летчика покинули гостеприимный дом; однако уже на следующий день в их дверь постучали другие военные; на этот раз не союзники, а итальянцы пожаловали к ним с обыском. Евангелию кто-то выдал оккупационным властям. Предоставим ей слово: «Нас спасла Мария. Она бросилась к пианино и запела «Тоску». Никогда еще я не слышала, чтобы Мария пела так, как пела в тот день. Итальянцы, заслушавшись, уселись на полу вокруг пианино и ушли только после того, как она закончила петь. На следующий день они пришли к нам снова, но вовсе не за тем, чтобы арестовать нас. Они принесли продукты для Марии: хлеб, ветчину, макароны. Они вывалили всю еду на пианино, словно приношение богине, и она опять пела для них».

Ее рассказ трогает душу и свидетельствует о том, что бельканто и макароны способны хорошо уживаться рядом; все зависит от обстоятельств. Впрочем, вокальные способности Марии еще не раз спасали их семью от голода. Как известно, итальянцы страстно любят оперное искусство; и вот некий полковник Марио Бональти, в свою очередь, выразил восхищение пением в форме макаронных изделий и пармской ветчины и оказывал покровительство маленькому женскому коллективу вплоть до того момента, когда Италия изменила свои приоритеты и переметнулась в другой лагерь. Несчастного арестовали бывшие союзники и бросили в концентрационный лагерь.

Раз мы затронули тему отношения Марии Каллас к оккупантам, почему бы не внести полную ясность в этот щекотливый вопрос? После освобождения страны певицу упрекали за то, что она выступала перед аудиторией, состоявшей в основном из врагов ее родины; под этим предлогом дирекция Афинского оперного театра отказала ей в продлении контракта. Что же было на самом деле? Мария никогда не скрывала, что часто выступала в спектаклях, организованных итальянскими и немецкими военными властями; дважды она ездила в Салоники по просьбе оккупантов; и всякий раз она меняла духовную пищу, которой она потчевала солдат вражеской армии, на вполне земную еду. Как видим, «коллаборационизм» Марии объяснялся ее страхом голода. Так, 22 апреля 1944 года на сцене оперного театра она поет главную партию в немецкой опере «Долина» ученика Листа — Эжена д'Альбера, конечно же для немецких военных. Ее исполнение было настолько впечатляющим, что публика устроила ей оглушительные овации, эхо которых донеслось до самой Германии; в двух или трех местных газетах появились самые лестные отзывы о певице. В тот памятный вечер один немецкий офицер, узнав, что Евангелия приходилась матерью главной героине, попросил разрешения поцеловать ее, но мать Каллас с достоинством отказала ему: и в Греции, порой, вспоминали в то время о картинах Страшного суда.

Еще один эпизод в творческой жизни певицы, поставленный ей в упрек, произошел все в том же 1944 году. Мария согласилась исполнить «Stabat Mater» во время церковной службы для немецких военных. Евангелия, похоже, не без злого умысла рассказала нам такой случай: «Молодой и обходительный немецкий офицер, услышав пение Марии, прислал ей цветы; затем он пришел к нам домой. Молодому человеку было всего двадцать четыре года и звали его Оскар Ботман… Веселый парень пришелся всем нам по душе. В свою очередь, он был очарован Марией. Вспоминала ли когда-нибудь Мария своего восторженного ухажера? Мне порой кажется, что она до сих пор помнит его».

Как видим, в своих симпатиях мать певицы сохраняла полный нейтралитет, не делая различия между английскими и немецкими офицерами.

Если допустить, что все так и было на самом деле, можно задаться вопросом: заслуживают ли эти люди осуждения? Этот вопрос возник на следующий же день после освобождения. За редким исключением, большая часть служителей Мельпомены, не поддерживая захватчиков, все же не отказывалась выступать в залах, битком набитых оккупантами; они вовсе не считали, что их выход на сцену расценивался, как поддержка новому режиму. Вот именно в этом-то их и следовало упрекнуть. Однако верно и то, что большинство артистов искренне желали разгрома гитлеровской армии и освобождения родины, несмотря на более чем скромный вклад в дело победы над врагом.