Если Евангелия порой на что-то и жаловалась, то в это же время с видимым удовольствием играла роль матери примадонны, с гордостью принимая все связанные с этим знаки внимания. Позднее в своих воспоминаниях она рассказала о том, как во время своего пребывания в Мехико душой и телом была предана дочери, как прислуживала ей во веем: одевала ее, стирала ей чулки и лифчики и каждый вечер после выступления делала ей массаж. Ее отношения с дочерью походили на раскачивание на качелях в зависимости от настроения оперной дивы. И все же следует отметить, что в этот раз хорошего между ними было больше, чем плохого, поскольку Мария сама ходила по магазинам, выбирая для матери в подарок норковое манто и вовсе не стараясь сэкономить на его качестве. И десять лет спустя Евангелия будет все еще щеголять в этом вошедшем в историю манто, замечая в своих воспоминаниях, «что оно до сих пор имеет эффектный вид».
В начале июля, после последнего представления «Трубадура», где Мария и Курт Баум вновь затеяли свою излюбленную игру в «того, кто споет громче и дольше», оперная дива собиралась в Мадрид, чтобы оттуда направиться в Милан. В аэропорту — и как вовремя! — Мария передала матери 700 долларов, взятые когда-то в долг у доктора Лонтцауниса, которого можно назвать образцом долготерпения.
Евангелия, решив использовать до конца возможность пожить на широкую ногу за чужой счет, осталась погостить в Мехико еще на несколько дней. Догадывалась ли Мария, прощаясь с матерью, что это была их последняя встреча? Можно лишь сказать, что расставание с Евангелией нисколько не опечалило ее. Похоже, отношения между двумя женщинами к тому времени были уже настолько натянутыми, что могли вот-вот порваться. Кто мог тогда предположить, что через тридцать лет смерть дочери сделает мать миллионершей?
Между ними разверзлась еще большая пропасть благодаря полемике, поднятой желтой прессой. Если Мария, казалось, нисколько не интересовалась судьбой матери, то Евангелия, жаловавшаяся всем, что жила в полной нищете, в то время как Мария зарабатывала миллионы долларов, не долго думая, написала об этом в своих воспоминаниях, чтобы свести счеты с собственной дочерью. И ужаснее всего то, что рассказал мне Мишель Глотц, во время одного из выступлений Марии в «Метрополитен-опере» в Нью-Йорке собственными глазами видевший, как Евангелия освистывала дочь… Мария, в свою очередь, не осталась в долгу и написала своей сестре письмо, порадовавшее желтую прессу, ибо мать тут же опубликовала его в газетах — весной 1952 года. А обстоятельства появления такого письма были следующими. Когда Мария вместе с мужем жила в Вероне, ее старшая сестра Джекки написала ей, что окончательно порвала отношения с Милтоном, с которым, как помним, была помолвлена более десяти лет. Пользуясь случаем, она попросила у сестры денег. Эта просьба более чем не понравилась Марии, что она выразила в ответном послании, сообщив Джекки, что вовсе не собирается оказывать ей материальную помощь, и прося впредь больше ее не беспокоить. Закончила же она свое письмо весьма красноречивым «советом»: «Теперь стоит хорошая погода, так как наступило лето. Отправляйся проветриться на пляж. Если, как ты говоришь, у тебя нет денег, то тебе не остается ничего, как броситься в воду и утопиться».
Более прямолинейного ответа не придумать! По правде говоря, не следует принимать всерьез заявление оперной дивы: настроение порой диктовало ей слова, нисколько не соответствовавшие ее чувствам.
Отвечая газетчикам на критику в свой адрес, Мария посчитала необходимым расставить все точки над «i»: «Правда состоит в том, что в конце 1950 года моя мать потребовала у меня денег, а я отказала ей. Немногим раньше она жила вместе со мной и на мои средства в Мехико. Я купила ей норковое манто и сделала много других подарков. Я оплатила один из ее долгов на сумму около тысячи долларов. Еще тысячу долларов я дала ей на личные расходы, посоветовав, чтобы она тратила эти деньги, по крайней мере, на протяжении года. Она вполне могла обойтись этой суммой, поскольку уже сэкономила целых 1500 долларов. Таким образом, из 3 тысяч долларов, которые я рассчитывала привезти из Мехико, у меня на руках не осталось и тысячи. Однако этой суммы мне бы хватило. Но вот не проходит и двух месяцев, как моя мать потребовала еще денег, что разозлило меня. К тому времени уже год, как я была замужем и не могла делать из своего супруга дойную корову. Далее моя мать надумала развестись и бросить моего старого и больного отца. Тогда я решила, что с меня хватит».
Не вдаваясь в подробности столь неприглядной истории, все же хочется сделать два замечания: «почти 1000 долларов» долга, возмещенного Марией, представляли собой именно те 700 долларов, возвращенных доктору Лонтцаунису. Она же сама и воспользовалась этими деньгами, поскольку они были потрачены на дорогу для ее возвращения в Грецию вместе с Евангелией. Что же касалось «старого и больного отца» Георгиоса Калласа, то развод не принес ему больших огорчений, так как вскоре он снова женился. Из этого следует, что острая неприязнь Марии к матери имела какие-то другие, более веские причины. Нам известно, что в детстве Мария чувствовала себя обделенной материнской любовью. Кто способен оценить обиду, нанесенную неокрепшей детской душе, когда родная мать отдавала предпочтение старшей дочери только из-за того, что та была красивее и способнее ее? Несмотря на все уверения Евангелии в обратном, у нас имеются неоспоримые доказательства того, что именно Джекки была ее любимицей, а вовсе не Мария.
Дотошная скрупулезность, с которой Мария подсчитывала свои расходы перед журналистами, заставляет нас задаться вопросом: Каллас была скупой? Знавшие ее близко люди, в частности Мишель Глотц и Жак Буржуа, единодушны в своем мнении: да, это было так. Звезда бельканто очень не любила тратить деньги. Памятуя о пережитых тяжелых временах, она испытывала постоянный страх перед нищетой, как это часто происходит с теми, кто бедствовал в юности.
Семейные неурядицы ничуть не повлияли на профессиональную карьеру Марии. Отныне и впредь она будет большими шагами идти к всемирной славе. Не успев прибыть в Старый Свет, Мария вновь подтвердила свою всестороннюю одаренность. Лукино Висконти, как помним, давний поклонник ее певческих способностей, познакомил ее с людьми из творческого союза «Амфипарнас», куда входили представители римской творческой интеллигенции, придерживавшейся левых взглядов. Висконти и сам не делал секрета из того, что вступил в коммунистическую партию, несмотря на то, что был сыном герцога, а может быть, именно из-за этого… Бравада денди.
Надо отметить, что новое высоко интеллектуальное окружение Каллас нисколько не походило на то общество, в котором до сих пор она вращалась. У нее установились самые доверительные и теплые отношения с членами «Амфипарнаса», который решил возобновить постановку оперы «Турок в Италии», сочиненную Россини в 1814 году и нигде с той поры не исполнявшуюся. Эта опера с ее светлой и жизнеутверждающей музыкой, как и многие другие произведения автора «Севильского цирюльника», должна была войти в серию спектаклей, организованных творческим союзом «Амфипарнас», и поставлена на сцене театра «Элизео», который со своим залом на тысячу триста зрительских мест по сравнению с «Ла Скала» больше походил на камерный театр.
Впервые Марии было предложено исполнить роль комического персонажа. Кроме того, в партитуре была ссылка на колоратурное сопрано. Переход от исполнения произведений Вагнера, Беллини и Верди к героине Россини был весьма рискованным предприятием. Но Каллас как раз был свойствен подобный вызов судьбе. Никогда еще она не пребывала в столь приподнятом и веселом настроении… и не была такой дисциплинированной, как во время репетиций этого спектакля. Когда очередная репетиция подходила к концу, она иногда просила дирижера оркестра Джанандреа Гавадзени поработать с ней еще два или три часа. Это лишний раз демонстрирует высочайшее творческое рвение, не покидавшее ее никогда, по крайней мере до встречи с Онассисом.