Матвей Иванович помолчал немного, а потом добавил:

— Я вам, Борис Петрович, всю истину сказал; ежели это неправда, пусть накажет меня Бог на сем и на том свете.

А Платов, хочу заметить, был искренне верующим человеком.

— Да, скверное положение, — протянул губернатор. — Вот что я вам, Матвей Иванович, посоветую: напишите князю Куракину, не откладывая, через него просите у государя всемилостивейшего прощения; расскажите все, о чем поведали мне. Авось…

— Какой из меня писака, коль я, почитай, с детства одной саблей привык махать. Счастлив был бы, если бы его величеству была известна моя усердная служба, которую по долгу и присяге уже тридцать лет с гаком несу…

— Об этом не думайте, я помогу. Ну а теперь спать. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи.

— Спаси вас Бог, Борис Петрович. Вот поговорил с вами, и легче стало.

Островский поселил Платова в доме губернского прокурора Новикова, человека доброго и благородного, по характеристике Алексея Петровича Ермолова.

Матвей Иванович внял совету Островского: написал князю Куракину, попросил «помочь несчастному испросить у всемилостивейшего государя прощения», удостоить его «жительством с престарелой матерью, женой и детьми».

Просьба Платова осталась без ответа.

Б. П. Островский — А. Б. Куракину,

20 января 1798 года:

«Во исполнение секретного Вашего Сиятельства предписания от 13 минувшего декабря долгом поставляю всепокорнейше донести, что генерал-майор Платов, пребывая в здешнем городе, имеет весьма добропорядочный образ своей жизни, и ничего, кроме истинного сокрушения его, в нем не примечается…»

Письмо костромского губернатора было принято «к сведению». Между тем наступила весна. На Волге начался ледоход. Матвей Иванович каждое утро приходил на берег, смотрел на пробуждение великой реки, вспоминал родной Тихий Дон и непроизвольно вздыхал — тяжко, со стоном.

В середине мая зацвела черемуха.

Борис Петрович не успокоился. Он пытался хоть как-то облегчить участь своего подопечного.

Б. П. Островский — А. Б. Куракину,

5 мая 1798 года:

«Ведая, колико Вы сострадательны к несчастным, то осмеливаюсь сим испросить у Вашего Сиятельства милостивого, буде возможно, позволения во утешение скорбной души Матвея Ивановича Платова, чтоб позволено было ему в некотором расстоянии от города, в селения к дворянам, известным по званию их, выезжать, ибо его всякий желает у себя видеть за его хорошее, тихое и отменно вежливое обращение; ему же сие послужит к разгнанию чувствительной его унылости…»

Возможно, генерал-прокурор и сам сочувствовал попавшему в опалу герою, но обратиться к императору не посмел, опасаясь навлечь на себя гнев. Потому-то князь Алексей Борисович и начертал на письме костромского губернатора: «Сколько бы ни желал сие сделать, но невозможно, ибо это не от меня зависит».

Это как размышление. Для кого оно? Может быть, для потомков?

А. Б. Куракин — Б. П. Островскому,

25 мая 1798 года:

«Милостивый государь Борис Петрович!

По письму от 5 сего мая, касательно позволения Матвею Ивановичу Платову выезжать из города, сколько бы охотно ни желал я сие сделать, но не могу, потому что таковое дозволение от меня не зависит…»

Минул год со дня приезда Платова в Кострому. Как прошли лето и часть новой зимы, неизвестно. Возможно, Матвей Иванович писал на Дон, только вряд ли пользовался обычной почтой. В противном случае хоть что-то отложилось бы в делах канцелярии генерал-прокурора. Но в них никаких документов, кроме уже приведенных, не обнаружено.

В начале 1799 года в Кострому прибыл на жительство соратник Платова по Персидскому походу и товарищ по несчастью Алексей Петрович Ермолов…

В разгар лета 1797 года в Смоленске был раскрыт подпольный политический кружок, в состав которого входили армейские офицеры и гражданские чиновники — всего около тридцати человек. Их деятельность была направлена «к перемене правления». Обсуждалась даже идея цареубийства. Во главе заговора стоял А. М. Каховский, родной брат А. П. Ермолова по матери.

Павел I, ознакомившись с материалами следствия и содержанием захваченной переписки между братьями, приказал арестовать Ермолова и доставить его в столицу. На допросе он топал ногами и кричал:

— Ты брат Каховского! Вы оба из одного гнезда и одного духа!

И отправил Ермолова в Кострому.

Между тем на сцену нашей истории вышли новые герои. Костромским губернатором стал «почтенный и добрый Николай Иванович Кочетов». Алексей Борисович Куракин, сосланный в свою деревню, уступил должность генерал-прокурора Петру Васильевичу Лопухину.

Вообще-то Ермолову предстояло ехать еще дальше — в лесную глухомань, на берега Унжи. К счастью, в городе он встретил товарища по Московскому университетскому пансиону, как оказалось, сына губернатора. «Благородный Кочетов представил в Петербург, что в видах лучшего наблюдения за присланным государственным преступником он предпочел оставить его в Костроме», что было одобрено столичным начальством.

Губернатор Кочетов поселил Ермолова вместе с Платовым на квартире Новикова. Несмотря на разницу в возрасте, чинах и образовании, между ними установились приятельские отношения. Алексей Петрович, хотя и не нашел места в своих записках для костромских воспоминаний, однако же в устных рассказах иногда возвращался к дням своей «революционной» юности, а двоюродный брат его, Денис Васильевич Давыдов, заносил услышанное на бумагу. В результате на страницах его прозы появились «Анекдоты о разных лицах», в том числе и о Матвее Ивановиче. Вот один из них:

«Однажды Платов, гуляя вместе с Ермоловым в этом городе, предложил ему, после освобождения своего, жениться на одной из его дочерей; он, в случае согласия, обещал назначить его командиром Атаманского полка».

Да, Матвей Иванович имел четырех дочерей, но лишь старшая из них, падчерица Екатерина, была на выданье. Впрочем, пока двадцатилетний жених дозревал до семейной жизни в условиях костромской ссылки, девочки могли заневеститься. Так что возможность такого разговора не вызывает сомнений. Сомнительно другое: обещание Платова назначить Ермолова командиром Атаманского полка. Пока что у Платова не было никаких шансов возглавить Войско Донское. Кстати, это подтверждается вторым анекдотом, пересказанным тем же Денисом Васильевичем:

«Платов, изумлявший всех своими практическими сведениями в астрономии, указывая Ермолову на различные звезды небосклона, говорил:

— Вот эта звезда находится над поворотом Волги к югу; эта — над Кавказом, куда бы мы с тобой бежали, если бы у меня не было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкою гонял свиней на ярмарку».

Человек, четверть века ночевавший под открытым небом в степи и в горах, конечно же, мог изумлять окружающих своими познаниями в «практической астрономии». В этом нет ничего необычного. Интересно, что, оказывается, только дети удерживали его от побега на Кавказ. Значит, не верил тогда Матвей Иванович в свое высокое предназначение.

Ермолов всегда отличался высокомерием породистого аристократа. А с годами все больше и больше. Правда, основания имелись: умница был необыкновенный и генералом стал блистательным. Думаю, рассказ про звезду, под которой будущий граф Российской империи, почетный доктор Оксфордского университета и герой Европы гонял свиней на ярмарку, был придуман им значительно позднее. Что ж, всякий человек имеет слабости. Не был лишен их и Алексей Петрович.

Минул 1798 год. Матвей Иванович по-прежнему жил в Костроме. Письма из дома он все-таки получал, но они не утешали. Под угрозой продажи с молотка за долги, «нажитые в службе», оказались его дом и вся недвижимость. Попытался получить кредит во Вспомогательном банке — отказали. Тяжелые думы «от воображения будущего» изнурили «дух и тело» несгибаемого воина. Он нажил болезнь желудка, не давали покоя старые раны…

М. И. Платов — П. В. Лопухину,