Если бы Тараса спросили, любит ли он свою работу, то он бы сказал… А что бы он сказал? Если бы вопрос задавался проформы ради, так, почти риторически, то он бы, конечно, ответил утвердительно. И, собственно, не сильно покривил бы душой. А вот если пришлось бы отвечать совсем искренне и если спрашивали бы действительно с интересом, да еще тот, перед кем можно выговориться начистоту…

Пожалуй, он бы все равно сказал, что любит эту работу. Какой бы тяжелой и неблагодарной она ни была. Но об этом уже и говорить неинтересно, подобные банальности всем давно оскомину набили. А вот тем не менее!.. Хоть и пошел Тарас в педагогический не по велению «души и сердца», а потому что этот вуз и находился ближе всего, и поступить в него проще. Не любил Тарас по молодости лишних трудностей, они его пугали. Да и сейчас, зачем перед собой-то лукавить, пугают. Но как раз с институтом все сложилось как нельзя лучше. Если перефразировать поговорку, «корм» оказался «в коня». Тарасу выбранная наобум профессия понравилась. И нравилась до сих пор. А вот насчет какой-то особенной к ней любви – тут сложнее.

Он бы, наверное, на самом деле любил учительствовать, если бы приходилось работать с пяти-шестиклашками. Озорные, наивные, любознательные, в свои одиннадцать-двенадцать лет дети оставались по сути детьми, но с ними можно было уже общаться почти по-взрослому. И они сами тянулись к такому общению – раскрыв рты, слушали учителя, живо включались в дискуссию, задавали вопросы, впитывали новое, как воду губка.

С десяти– и одиннадцатиклассниками Тарас тоже общался с удовольствием. Эти мелковозрастные «дяденьки» и «тетеньки» тянулись к знаниям хотя бы из-за приближавшегося ЕГЭ. Правда, с теми, кого это не волновало, работать становилось попросту бесполезно – побившись пару лет лбом о стену, Тарас понял это и благоразумно отступился, заключив с подобным контингентом неофициальный и даже негласный – почти на уровне подсознания – договор: я не трогаю вас, вы не мешаете мне работать с остальными.

А вот с теми, кто учился в седьмом-девятом классах!.. С ними сложнее всего. Переходный возраст ломал подростков, словно ураган ветки. Вчерашние любознательные мордашки превращались в ехидно-злобные лисьи мордочки, щерились оскалами волчат; недавние мальчики и девочки становились то равнодушными ко всему медвежатами-ленивцами, то расфуфыренными павианами. Почти каждый хотел показать, что он уже не ребенок, что он самый крутой, а хорошая учеба и примерное поведение показателями «крутизны» не являлись. Тарасу и впрямь порой казалось, что ученики из этой возрастной категории больше похожи на зверят – коварных, озлобленных, хитрых, а поскольку дрессуру в пединституте не преподавали, он был к подобной работе не готов. Но мнения Тараса никто не спрашивал, да он и сам прекрасно понимал, что выбирать учеников не приходится, поэтому убедил себя считать выпадающие на «нелюбимые» классы часы издержками профессии. К тому же он справедливо отмечал, что и тут, на некомфортном в целом фоне, встречались ребята, которых учить вполне даже можно, порою и с удовольствием. В любом случае, это его работа, и относиться к ней следовало независимо от того, в каком классе доводилось вести урок. С таким же настроем он вошел в класс и на сей раз.

– Ну, друзья мои, – обратился Тарас к девятому «А», – кто же мне расскажет про деловую речь?

Класс зашевелился, заерзал, нестройно и недовольно загудел, словно учитель влез указкой в улей и пошевелил ею там.

– Ну-ну, – улыбнулся Тарас. – Разве это сложная тема? Смелее, смелее!.. Вот ты, Мальцев, назови, какие деловые документы ты знаешь?

Гарик Мальцев, худощавый веснушчатый парень, нехотя вылез из-за парты и печально посмотрел на учителя.

– Этот… как его?.. – забубнил он, косясь на Мишу Позднякова, соседа по парте, в ожидании подсказки. Но Миша отвернулся к окну, делая вид, что любуется весенней травкой и проклюнувшимися листочками на деревьях. А может быть, и впрямь любовался. Весна ведь и для девятиклассников – весна.

– Давай, Георгий, не тяни, – поторопил Тарас парня.

– Так это… – вскинул лохматую голову Гарик. – Приговор.

Класс неуверенно захихикал. Слово-то серьезное, звучало солидно. Хоть и не упоминалось про него вроде бы в учебнике.

Тарас выставил ладонь, призывая учеников к тишине. По его лицу было непонятно, верно ли ответил Гарик. А тот, похоже, выдохся и начал бросать просящие взгляды на одноклассников. Но слишком уж тихо стало вдруг в классе – любой шепот учитель сразу бы услышал. Ребята понимали это и молчали, кто виновато, а кто и злорадно поглядывая на товарища.

Тарас подождал еще немного и спросил:

– И все, Мальцев? Это все деловые документы, что ты знаешь?

– Практически да, – сказал Гарик и захлопал длинными ресницами.

– Ну, тогда это тебе приговор, извини уж, – вздохнул Тарас и нацелился ручкой в журнал.

– «Два», что ли?.. – буркнул Георгий.

– Практически да, – не удержался от подколки Тарас. И обвел взглядом класс: – Так кто все-таки назовет мне деловые документы?

Нерешительно потянула ладошку симпатичная рыжеволосая девчушка, Аня Бурыкина.

– Слушаю тебя, Аня, – ободряюще кивнул Тарас. Девушка поднялась.

– Заявление, расписка, доверенность, договор…

Продолжить ученице не дали – приоткрылась дверь, и раздался громкий шепот:

– Тарас Артемович, вас к телефону!..

Тарас досадливо поморщился: это, конечно же, мама, больше некому. Он ведь просил ее не звонить во время занятий! Да и вообще – что за срочные дела могут у нее вдруг появиться? Хотя… Тарас невольно поежился, вспомнив, что мама, хоть еще и не старуха, все же немолода. Мало ли что могло случиться?

– Посидите пять минут спокойно, – обратился Тарас к классу. – Вернусь, вызову двух человек к доске писать заявление и доверенность. Очень советую использовать эти пять минут на повторение.

Звонила, конечно же, мама. Не дав сыну высказать справедливое возмущение, она торопливо заговорила:

– Расик, ты не забудешь зайти в поликлинику?

– Мама!.. – попытался все же возмутиться Тарас, но встретил решительный отпор:

– Что «мама»?! Ты забыл, что с тобой вчера было? Как ты себя, кстати, чувствуешь?

– Я хорошо себя чувствую, – ответил Тарас и, воспользовавшись предоставленной возможностью, добавил: – И у меня сейчас урок, между прочим, а ты меня отрываешь.

– Ничего с твоим уроком за минуту не случится. А вот с тобой случиться может. Заработаешь инсульт, станешь инвалидом, вот тогда уже точно никаких уроков не будет. Кроме одного, данного жизнью. Но ты… ты уже ничего не сможешь исправить!.. – Из трубки послышалось шмыганье и всхлипывание. Тарас закатил глаза к потолку и промычал:

– М-мама!.. Ну, перестань, я тебя умоляю.

– Хорошо. – Из маминого голоса мгновенно пропали слезы. – Обещаешь, что зайдешь в поликлинику?

– Зайду, зайду, – буркнул Тарас. Никуда он заходить, разумеется, не собирался, но иначе ведь спорить придется до перемены.

– А потом – сразу домой! Нечего больному по улице шататься.

– Мама!.. – скрипнул зубами Тарас и торопливо огляделся. За столом у окна проверяла тетради «англичанка» Болдырева. Похоже, она не прислушивалась к разговору, хоть мамин голос, как представлялось Тарасу, разносился из трубки по всей учительской. Впрочем, Наташа Болдырева молодец – даже если и слышит, виду не подаст и шептаться потом с училками не будет о Тарасовой «подкаблучности». И все-таки было стыдно. Тарас крякнул и, придав голосу строгости, сказал: – Я приду, как только освобожусь. И не звони больше – у меня сегодня две контрольные.

Вернувшись в класс, он застал там, конечно же, шум и раздрай. И без того рассерженный разговором с мамой, Тарас окончательно вышел из себя. Он рявкнул, что делал исключительно редко, отчего класс изумленно притих, а потом, дважды ткнув наугад в журнал, злорадно отчеканил: