Хорст с досады несколько раз привычно стукнул кулаком в стену, как поступал у себя в Брюннервельде, когда был не на шутку рассержен. Вот только здесь стены оказались каменными, пальцы, ещё толком не зажившие, вспыхнули острой болью, а в голове вдруг прояснилось. Хорст уже знал, что в городах все трудности с законом улаживает не староста или графский судья, но специально предназначенные для такого дела люди — нотариусы и адвокаты. И у каждого уважающего себя горожанина, а Ганс Гровель безусловно принадлежал к этим достойнейшим людям, обязаны были быть на содержании толковые судейские. А как иначе он мог обделывать свои дела?

Тот же Рене, окончательно переведенный Хорстом в категорию доверенных лиц, несколько тяготившийся этим, но исправно выполняющий все поручения, притащил обоих — и адвоката и нотариуса. Последнего — господина Иеремию Флодда — пришлось вынимать из постели, но угроза смышленого мальчишки обратиться за помощью к его соседу враз освободила нотариуса от оков сна, и заставила нестись через ночь к самому состоятельному клиенту.

Весь город уже давно спал, а в кабинете Гровеля, освещенном масляными лампами, кипел спор о том, как предотвратить нападки кредиторов.

Сам Хорст твердо помнил, что в селе, в дни визитов мытарей, крестьяне вывозили своё имущество и вновь народившуюся скотину далеко в лес, представляясь совершенно разоренными. А староста покрывал своих людей, за что на следующий день все поголовно тащили ему приличные дары, от которых он избавлялся на ближайшей ярмарке, обращая всё в звонкую монету. Хорст предлагал и здесь провернуть что-то подобное: все, что возможно — спрятать подальше, а самому пуститься в бега, потому что в отличие от деревенских обычаев, в городе ему грозила долговая клетка. Но зато сохранялось имущество! Ведь, как пояснил Пти, пока его не нашли и не прошло десять лет — никакой суд не был вправе рассматривать претензии заемщиков. А по прошествии десяти лет, если долговые претензии оставались — имущество делилось поровну между казной и истцами. Этот древний закон, введенный в правление Хильперика Второго против крупных землевладельцев, разорявших мелкопоместное дворянство, действовал неукоснительно. А за десять лет многое изменится! И если на хозяйстве останется толковый и честный приказчик, глядишь, и возвратиться можно будет не на пепелище.

Но адвокат — господин Аарон Пти — без воодушевления воспринял эту идею, а Флодд его поддержал — им вовсе не хотелось работать на беглого преступника, ведь при оформлении банкротства Гровеля им в любом случае перепадал немалый куш. Так зачем ждать десять лет?

Так ни до чего и не договорившись, юристы покинули Хорста, несмотря на все его угрозы «сгноить и закопать». А вчерашний крестьянин принялся метаться по кабинету, в поисках выхода из положения.

Впрочем, определенную пользу из состоявшегося разговора Хорст вынес. Теперь он знал, что в ликвидных активах — эти мудреные слова, оброненные нотариусом, Хорст проговаривал по слогам и шепотом — у него числится лишь дом, в котором он проживает, стоивший чуть больше пяти сотен лотридоров, да всякая мелочевка, скопом тянувшая на столько же. А это значило, что основные претензии менял будут обращены на его деньги, которых уже нет, и его табуны, за содержание которых ни один меняла не возьмется! Такое положение давало определенные надежды, и Хорст решил сам обратиться к ростовщикам, не дожидаясь визита вчерашних громил — кривого и хромого.

Под протестующие вопли няньки он велел снарядить паланкин, прихватил с собой Рене, и снова — в ночь — отправился на несколько очень важных разговоров.

Вернулся он лишь к утру, усталый и довольный. Сопровождавший его Рене уснул прямо в носилках и был перенесен на кровать рыжим Хавьером. А ещё через час город забурлил — менялы потребовали со своих должников досрочной уплаты займов. Со всех, кроме Ганса Гровеля.

Савантейское оказалось на редкость удачным. А может быть, так показалось после скачки под палящим солнцем, но теперь, попивая из стеклянного кубка небесно-голубого цвета благословенную жидкость, Гровель чувствовал, как по венам начинает быстрее течь кровь, как маленькие бодрящие пузырьки, лопаясь где-то глубоко в горле, поднимают настроение. Он блаженно улыбнулся и расслабленно произнес:

— Вот выпутаюсь из этой истории, обязательно заведу себе такой дворик.

Бродерик улыбнулся одними лишь губами и внес поправку:

— Если крестьянин к тому времени оставит от твоего состояния хоть что-нибудь.

— Ух, — Ганс передернул плечами, возвращаясь в реальность, — умеешь ты портить людям настроение!

Бродерик, загадочно ухмыляясь, налил вина в свою оловянную кружку и, осушив её буквально залпом, сказал:

— Никак мне не дает покоя та роща. Не надо было бы искать нашего парня, ей-богу, развернул бы отряд!

— Зачем? — Гровель отщипнул от стоящего на столе окорока и бросил нежное мясо в рот. — Намюра мы взяли, корона у нас. Что ещё нужно?

— Как он там оказался? Откуда взялась эта корона? То, что там произошло — загадка, требующая ответов. И лучше бы нам найти их как можно быстрее. Я прожил очень долгую жизнь, и очень не люблю всё непонятное. Оно имеет обыкновение копиться, превращаясь в неподъемную тяжесть, и чем дальше ты относишь решение этих загадок в будущее, тем больше имеешь шансов, что, в конце концов, они тебя похоронят под своим грузом.

Гровель задумался, долго жевал оставшимися зубами кусочек окорока, потом мелко покивал головой.

— Я вот подумал, — произнес он, медленно проговаривая слова, — нужно хозяина «Свиньи» расспросить. Он же местный? Что-то он должен знать.

— Эй! — От крика Бродерика задрожали листья на деревьях.

Дверь, ведущая во внутренний дворик, распахнулась, и в тень вкатился лысый толстячок, испуганно озирающийся вокруг. Увидев улыбающегося и призывно машущего рукой Бродерика, он облегченно выдохнул. Изображая собой ожившее изваяние самого Радушия, трактирщик просеменил к столу.

— Что угодно Вашей светлости? — Обратился он к Гровелю.

— Возьми себе что-нибудь, на чем можно сидеть, и садись сюда, — Ганс властно указал ладонью на свободный край стола. — У нас есть к тебе пара вопросов.

Толстячок метнулся за дверь, и не успел Гровель в очередной раз наполнить свой кубок, как лысая макушка возникла за столом, устроившись на колченогом табурете.

— Я весь внимание, — смиренно доложил хозяин «Свиньи».

Гровель, величественным жестом указал на Бродерика, отдавая ему право задавать все вопросы, и присосался к своему кубку.

— Скажи, любезный, как мне тебя называть? — Поинтересовался Бродерик.

— Ян. Так уж меня назвали батюшка с матушкой. Знаете, в нашей семье есть старинная традиция — называть первого сына Жаном, а второго Яном. Вот и папашу моего звали Яном. Потому что его старший братец, наслушавшись пьяных менестрелей, отправился в Священный поход за освобождение Святого Храма, но с тех пор от него — ни слуху, ни духу. А дело дедово перешло к папаше, который придумал его расширить, чтобы в каждом городе королевства была своя «Свинья в ландышах». Чтобы любой, кому вздумается ездить по землям короля, знал, что в «Свинье» всегда можно вкусно и недорого перекусить и отдохнуть.

Сбитые с толку потоком красноречия, Бродерик с Гровелем смотрели на толстяка, открыв рты, не видя возможности прервать его пространный монолог, они внимали.

— А сам папаша научил нас всех готовить несколько семейных блюд, вот вроде этого окорока, — Ян показал пальцем на блюдо, занимавшее добрую четверть стола. — Никаких особых секретов тут нет, вся тонкость в дозировке болотного корня при замачивании, но ещё никому…

— Довольно! — Гровель наконец нашел в себе силы оборвать словоохотливого хозяина. — Он спросил тебя только об имени!

— Ваша светлость, я же ответил, что меня зовут Ян. Потому что папаша нипочем не стал бы давать другого имени второму сыну, уж такая у нас традиция. Матушка, правду сказать, хотела назвать меня Флорианом, но папаша с дедом тут встали на дыбы! О, какой был скандал! Едва первую «Свинью» не спалили. Тогда она еще называлась не «Свинья в ландышах», а «Приют странника», но позже на семейном совете решили, что такое название совершенно не запоминается, и с матушкиной легкой руки придумали новое. Нам показалось….