— А я пойду, гляну, что там с Эмилем, — вспомнил о недавних событиях Хорст. — Лекарь уже должен был всех осмотреть.

По городу уже бродили неясные слухи о «битве в конюшне», но подробностей никто не знал — оруженосцы Лана молчали, а дворня Борне ничего толком рассказать не могла — никто, кроме старого Сальвадора, самого коннетабля и его дочери, не видел разделанного Хорстом чудовища, а эти трое молчали. Некстати засуетились церковники — в другое время Хорст был бы рад их помощи, но сейчас их внимание могло только повредить. И Хорст, и Бродерик, и Гровель прекрасно понимали, что пристрастного допроса Священных Дознавателей никто из них троих не выдержит — на какой-нибудь мелочи их обязательно поймают и начнут пытать всерьез. И когда доверенные слуги Церкви поймут, что демон в городе не один, а, возможно — трое… Исход следствия представлялся всем троим однозначным и совершенно неприемлемым. И это тоже заставляло торопиться.

— И на Радульфа нужно взглянуть, — задумчиво добавил Хорст. — Как бы демон себе новые ноги не отрастил..

Хорст вышел из освещенного настенными светильниками пространства и исчез где-то в одном из боковых проходов. Гровель, сообразивший, что на сегодня все разговоры кончились, поплелся докладывать няньке, что скоро уезжает. Маршал остался один.

Он сидел в привычном телу кресле, смотрел на незнакомую обстановку чужого, но такого удобного дома и, подобно Хорсту, тоже предавался воспоминаниям. И пусть не случилось в его жизни любви, о которой могли бы спеть менестрели — и без неё всего было так много, что вспоминая прошлое, бывший купец отчетливо почувствовал себя глубоким стариком. Событий в прошедшей жизни произошло бессчетно! Да взять хоть последнее — обмен телами — кто ещё может рассказать или вспомнить о таком? Сказать правду, и без того жизнь опытного негоцианта нельзя было назвать пресной — до подвигов настоящего Бродерика, конечно далеко, но есть, есть о чем поведать собеседнику на привале.

Или вспомнить вот о Четвертом Освободительном Походе за Чашей Святителя? Кто знает, что на самом деле не было никакой чаши? И тот золоченый горшок, что уже лет пять стерегут в великокняжеском дворце Мезинского владыки — не более, чем декорация к действию. А понадобился поход для того, чтобы навсегда отбить у эльфов охоту к сомнительным денежным операциям, оставив это право лишь за несколькими человеческими семьями. Молодой Гровель в то время ещё искренне верил в чистоту святых подвижников, ведущих людскую толпу на приступ очередного дерева-дома. Только как-то так получалось, что известные на весь мир своими искусными мастерами эльфы оказались беднее степняков-орков — ни единой золотой или серебряной вещицы! Никто из простых смертных, против обыкновения, не вернулся из того похода хоть сколько-нибудь разбогатевшим, зато больше никто и никогда не услышит ничего о богатейших эльфийских родах, вырезанных подчистую самими же эльфами в обмен на обещание не трогать остальных. Обещание легко произнесенное и так же легко забытое.

Гровелю удалось проследить за одним из таких обозов, скрывшихся за воротами крепкого замка, принадлежавшего ордену мавриканцев, известных своим тайным покровительством ростовщикам и менялам. Уже тогда молодой Ганс знал, что отношения ростовщиков и мавриканцев — это как раз пример ситуации, когда хвост машет собакой. И все, что въезжает в ворота орденского замка, никогда не достанется ни Святой Церкви Всеблагого, ни больным, ни нищим — никому из той огромной толпы, что волнующимся морем окружает каждое из домов-деревьев, встречающихся на пути Освободительного Похода.

Но толпа была счастлива — ведь ей разрешили убивать инородцев, убивать много и любым способом. Убивать, насиловать, истязать и не нести за это никакой ответственности — что может быть слаще для постоянно пьяной, обезумевшей толпы?! И наплевать на сокровища десятитысячелетнего возраста, тайно вывозимые перед самым штурмом из каждого дерево-дома! Возбужденной толпе была безразлична судьба хранимых веками песен, сказаний и обрядов — ведь всё это было чужое, а, значит, не стоило ничего!

Поначалу чернь ещё немного боялась легендарных эльфийских колдунов, но посадив полдюжины таких на свежеструганные колья, утратила и этот страх. Тем более, что ничего особенного эти жалкие маги противопоставить толпе тогда не могли — настолько велика была сила и вера перевозбужденной орды.

Остановился Четвертый Освободительный только на берегу моря, голодный и злой — кончились западные эльфы, кончилось и их вино, кончились и их так весело горящие дома-деревья. И тогда пришлось поворачивать и по первым заморозкам плестись обратно — по выжженному следу, через разоренную страну. Очень скоро стало понятно, что никто не собирается кормить такую ораву бандитов. Ели зверей и червей, потом траву и листья, ели одежду и обувь, в конце концов ели друг друга: сильные — слабых, а слабые — мертвых.

Вернулись немногие, молодой Гровель оказался тогда в числе счастливчиков и во всеуслышание поклялся никогда более не пересекать по доброй воле границу эльфийских лесов. Теперь клятву предстояло нарушить, и воплощенный маршал Бродерик никак не мог найти достойного оправдания готовящемуся проступку. Пообещав себе, что непременно по завершении дел отправится в первый же Храм на исповедь и поставит две сотни свечей толщиной с руку Хорста во искупление вынужденного греха, маршал успокоился. А для пущей уверенности плеснул в костяную чашу, вырезанную неведомыми мастерами из бивня морского единорога, полпинты савантейского, к которому с легкой руки Хорста за последнее время очень привык.

Еукам Ниррам никогда не выбирался из своего шатра. Во всяком случае, так думали все, кто населял становище. Оорги частенько заходили под кожаный полог к дымящему очагу, смотрели на неподвижную фигуру Еукама, замершую над углями, оставляли дары, иногда меняли под ним вонючую подстилку, а раз в год — в день солнцестояния — даже протирали шамана мокрыми тряпками и травили вшей. Но никто никогда не видел его вне шатра! Кроме старой ведьмы Жалыдын Туурдек, обитавшей в землянке на другом конце поселения. Эта древняя горбунья, от одного вида которой у самого бесстрашного сына Оорга-Небесного Праотца отнимался язык и останавливалась в венах кровь, помнила молодым ещё предыдущего Неспящего — Жерчира Вечного. Вечный-то он, конечно, вечный, но старая жаба пережила и его.

И сегодня, ровно в полночь мерзавка принесла весть, ради которой и были придуманы Неспящие. Их было всего четверо — по одному на десять дневных переходов вдоль границы с лысомордыми уродами. Конечно, любой оорг знал, что лысомордые тоже обрастают бородой — по крайней мере, самцы, но вот мерзкая голая полоса между бровями и волосами на голове не зарастала никогда! И отвратительные розовые уши… бе-э-хг… как у свиньи! Недаром их называют уродами! Уродливее них только зеленомордые, но те сидят в своих дуплах и не лезут наружу! А лысомордые снуют всюду — задолбали!! Ну да Небесный Праотец-Владыка найдет со временем способ расправиться с этим позором на спине Мирового Кита. Кто такой Мировой Кит — сейчас среди ооргов знали немногие, и Неспящие были в числе помнивших о том, что когда-то народ Оорги владел всей землей и даже морем!

Четверых Неспящих выделили из младших шаманов три поколения тому назад, во время последней Большой Охоты на Лысомордых. Та охота не задалась, да и само название — «Охота на Лысомордых» не совсем соответствовало течению событий, ведь охотились тогда больше лысомордые на ооргов, а не наоборот. Но с помощью Балтара Назерила дети Оорга выстояли в той Охоте, принеся домой немало шкур лысомордых. Правда, Балтар усилился при этом настолько, что объединенный Шестнадцатисторонник Больших Шаманов едва-едва смог противостоять колдуну и его Повелевающему Слуге-Демону. Их изгнали из мира Живых, заключив между Бранами Бытия и ЗАбытия, окропили Алтарь Обращения мочой столетнего песчаного вепря, засушив единственную струну, связывавшую события в Бытии и в Междубранье. И Назерил-мозгоед навсегда должен был оставаться в своем Узилище, не способный ни умереть, ни воскреснуть! А сторожить его назначены были Неспящие, коих сначала было ровно шесть — для надзора за каждой гранью Браны, но постепенно Шестнадцатисторонник Великих уменьшил их число до четырех, видя, что со стороны двух отсохших Струн не приходится ожидать прорыва Браны.