— Гровель, Ваше Величество! Ганс Гровель.

— Пусть будет Гровель. Я все равно хочу его видеть! Но не сразу. Сначала мне все нужно о нем разузнать! Есть у тебя кто-нибудь смышленый, Ги, кому можно поручить такое дело?

— Конечно, Ваше величество и даже не один. Молодой Канэ рвется в бой. Неглупый, энергичный, он Вам понравится, мой король. Или Сорзон, тоже многообещающий юноша.

— Хорошо, Ги, очень хорошо! Поручи кому-нибудь из них. И жду уже завтра на доклад! Вас обоих. А сейчас, иди, мне нужно хорошенько подумать!

— До завтра, мой король!

Ле Комб бесшумно скрылся за портьерой, а король опять наполнил кубок.

Эрни еще дважды обновлял содержимое кувшинов, и к вечеру король уснул в кресле в совершенном изнемозжении. Но верный слуга готов был поклястся, что у короля было в тот день очень хорошее настроение, чего не случалось уже давно.

Свадьба вышла пышной, но безрадостной. Оба герцога-отца сидели рядом с молодоженами мрачнее грозовых туч. Король, заехавший поздравить молодых, взглянув на невесту, явно что-то заподозрил — вместо ожидаемого подарка произнес длинную речь, в которой почему-то пообещал вывести всех неизвестных пока злоумышленников на чистую воду. Совсем не свадебное поздравление получилось.

Даже пять сотен монет, которые привезли люди Езефа, не особенно улучшили настроения. Может быть, потому что они же сказали, что мнимая вдова сбежала вместе с таким же мнимым сыном?

Один лишь Гровель, присутствовавший на свадьбе в числе гостей от городской старшины, напился до состояния райского счастья, и, целуясь с охотничьими собаками Борне, громогласно объявлял, что любит всех — и невесту, и жениха, и короля, а пуще других — Всеблагого Господа, даровавшего ему скорое счастье.

На вопросы, о каком счастье идет речь, Гровель самодовольно щурился, оглаживал округлое брюшко и молчал. Или нес такую околесицу, что и вникать-то в этот бред противно было.

Невеста, подобная мраморной статуе — так она была красива и неподвижна, сидела по правую сторону пиршественного стола, напротив жениха, занятого чем угодно, но только не оказанием своей супруге каких-либо знаков внимания. Он вел себя как мужлан на базаре — успел обсудить с десятком гостей виды на урожай, политику соседних королевств, и пуще того: не стесняясь расхваливал достоинства невесты — словно выставил корову на продажу! Екатерина уже много раз успела безмолвно высказать тысячу упрёков той поспешности, с которой согласилась на этот брак, и не разреветься ей удавалось лишь ценой неимоверного напряжения воли.

А Хорст, казалось, и не замечал вовсе настроений молодой жены. Он вел себя так, будто напротив и в самом деле сидело её каменное изваяние — бесчувственное и бессловесное. А когда речь на его конце стола зашла об охотничьих собаках из Арлора, он просто встал из-за стола и исчез куда-то вместе с десятком гостей на целый час! Видимо, судьба беременной суки на псарне заботила его куда больше, чем отчаяние супруги.

В конце концов, всё когда-нибудь заканчивается. Кончилась и эта пытка, по недоразумению названная кем-то свадьбой.

Хорст отправился провожать гостей, а новобрачную слуги проводили в покои, отведенные для первой брачной ночи.

Когда за служанками закрылась дверь, Екатерина едва не упала там, где они её оставили — словно от перенапряжения лопнул какой-то внутренний стержень, заставлявший весь день держать спину прямо и улыбаться всем встречным. К счастью, рядом оказалось глубокое кресло, в которое и опустилась герцогиня.

Теперь Екатерина осталась одна и здесь, не сдерживаемая больше ничем и никем, дала волю своим переживаниям: слезы хлынули из глаз, обильно орошая кружевную подушку, которую она машинально мяла в руках. Она ревела, ревела в полный голос, размазывая по щекам слезы, хлюпая носом и пришёптывая знакомые с раннего детства слова молитвы. Ей вдруг стало понятно, что от одного неприятного брака (а чего скрывать — меньше всего ей хотелось быть супругой ветреного бабника и лоботряса, каким был король) она спаслась тем, что попала в другой. И теперь её мужем оказался неотесанный вояка, превыше всего ценящий свою физическую силу, о которой, совсем не смущаясь, рассказывал всем — от тестя до последнего виночерпия, и свою же наглость, скрывать которую не считал нужным вообще! Ни о каких чувствах, нежности и любви речь не шла совершенно: дай Всеблагой, чтобы Хорст хоть от кого-нибудь, хоть когда-нибудь слышал о чем-то подобном.

Она ревела закрыв глаза, и не заметила, как вошедший Хорст, неслышно ступая, погасил светильники, развешанные на стенах. Как в темноте откинул покрывало с брачного ложа. Как долго стоял над ней, сотрясаемой рыданиями, и непонятно чему улыбался.

Она пришла в себя лишь на короткий миг — когда сильные руки подняли её из кресла и понесли сквозь темень ночи куда-то ввысь, а открывшиеся было в испуганном крике уста — губы Хорста запечатали долгим поцелуем…

Пришла в себя невеста, нет, не невеста — теперь уже молодая жена — только утром, проснувшись от того, что тихо скрипнула дверь и полуодетый Хорст, оглянувшись и увидев, как открылись её глаза, шепнул:

— Я скоро вернусь!

Он исчез за закрывшейся дверью, а она ещё долго лежала в постели, ожидая его возвращения, и лишь когда вставшее солнце поднялось высоко над горизонтом — это было видно в открытое окно — нашла в себе решимость подняться.

Но ни Хорста, ни его папаши — маршала Бродерика, в полупустом доме не оказалось. Всклокоченный слуга передал ей записку, прочитав которую, она ещё долго не могла поверить, что всё происходящее — не сон. А в записке было следующее:

«Дорогая моя супруга!

С болью в сердце должен сообщить, что покидаю Мерид по делам государственной важности и очень расстроен, что не могу сообщить о том лично. Надеюсь вернуться. А пока, до моего возвращения, ты, Екатерина, остаёшься полноправной хозяйкой в этом доме. Надеюсь, по приезду не разочаруюсь в тебе.

Твой муж, Хорст Ланский.»

В тот же самый час за Бретольские ворота, что располагались в том месте, где старый участок городской стены смыкался с новым (издалека была заметна разница в кладке: посмотришь от ворот направо — видишь мощь и несокрушимость древней твердыни, посмотришь налево и становится понятно, что в случае осады лучше бы находиться где-нибудь в другом месте), выезжал небольшой караван, провожаемый всхлипывающей толстухой.

Всякий, кто прожил в окрестностях улицы Сапожников хотя бы неделю — без труда узнал бы в пожилой расчувствовавшейся тетке Эльзу, хозяйку богатого купеческого дома, что стоял на пересечении этой улицы с Тевьенским трактом.

Она шла рядом с замыкавшим кавалькаду мулом, на котором восседал одетый в походный костюм известный всему королевству негоциант Ганс Гровель. Он выглядел до невозможности довольным тем, что наконец-то покидает пределы столицы, несколько раз порывался (и пару раз таки сделал это!) пнуть животину пятками в пузо, чтобы ускорить её неторопливый ход, но упрямая скотина лишь жалобно всхрюкивала и вовсе не желала ускоряться! Гровель решил, что здесь, на людях, не станет связываться с бестолковой тварью, но за городом воплотит в жизнь все свои самые черные помыслы в отношении несчастного животного!

И пока Гровель предавался мечтаниям о скорой и страшной мести, его распереживавшаяся нянька бубнила:

— Ну куда тебя несет-то, Ганс? Чего ты там забыл? То тебе герцогиню в жены подавай, теперь торговать с нелюдьми вздумал… Оставался бы дома, женился бы, в самом деле, что ли? Детишек бы завел. Уж я бы за ними ходила. И к доктору тебе надо: видать, правда, головой сильно ударился, коли потянуло тебя сразу во все стороны! Ганс, подумай пока не поздно, а? И хозяйство на кого оставляешь? На старуху глупую, да на мальца несмышленого? Оберут нас оглоеды твои — Жаком с Карлом. Обманут, вот тебе Святой Круг, обманут!

— Эльза, — важно отвечал Гровель, — не лезла бы ты со своими бабскими соплями в мужские дела? Что ты можешь в этом понимать, а? Да и вернусь я скоро — до снегов ещё вернусь. Ты, главное, следи, чтоб Рене учился, чтоб не ленился приказчиков каждую неделю проверять. И если жаловаться на них станет — рассуди. А в торговые дела не лезь — я им всё уже обсказал, как правильно сделать…