Еще она нашла обрывок цепи, но Брока на ней не было. Спрашивать разрешения уже было не надо.

Рядом с Кальводами жила Марженка, возле Марженки — Пепик Стрнад из 1-го «A», а на холме за каменной оградой — там жила Катенька. Она медленно поднялась туда, открыла калитку из черной скрутившейся проволоки и даже нажала кнопку звонка, лишь запекшуюся до коричневой корочки. Звонок не зазвенел.

Катенька прошла дальше, во двор. Здесь остался только насос над колодцем. Раньше он был окрашен в зеленый цвет, веселый, как первая весенняя трава, но краска полопалась от этого страшного жара. А все же устроено так, что огонь боится воды больше, чем вода огня. Катенька стала качать, и потекла вода, их старая, чистая, холодная вода из источника, которого никто никогда не видел. Она набрала немножко воды в ладошку и попила. И сказала себе, что раз она уже умылась росой, то во второй раз мыться не стоит; настроение у нее сразу стало лучше.

«Кролики разбежались, — сказала Катя про себя, — и кур тоже больше нет. А быстрее всех, верно, улепетывал огромный, толстый и пугливый ангорский крольчище, который никогда не хотел смотреть мне в глаза».

Там, где стоял сарай, осталась лопата без черенка и железка от пилы. А где была горница, осталась железная кровать, на которой прежде спал дедушка.

«Лягу на эту кровать, — сказала себе Катенька, — и обожду маму. Подушки мне никакой не нужно, и перины тоже, солнышко и так уже сильно греет. Кровать отовсюду видно, и кто придет, тот скажет: „Посмотрите-ка на Катеньку, на мартышку этакую, куда она забралась. А мы — сколько мы ее в машине наискались!“»

Как сказала, так и сделала. Улеглась на эту железную кровать, стоявшую как бы в центре всей деревни на кривых обгоревших ножках, и ничего не боялась. И даже было подумала, что теперь она хозяйка всей деревни и что такого еще не бывало.

Девочка задремала, и тут ей стало боязно, немного во сне, а немного по-всамделишному. Катя заплакала сдерживаемым, почти взрослым плачем; — ей все казалось, будто вокруг кто-то ходит в толстых шерстяных носках, крадучись, словно большая кошка.

Долго смотрела Катенька только через щелочки между веками. У нее были густые и длинные ресницы, видела она только маленькую дужку, но дужка та была такой красивой, что Катя, наконец, не выдержала и распахнула глазки настежь.

И увидела, что вокруг железной кровати никто не ходит: ни кошка, ни человек в носках, а над ее головой, высоко на голубых пастбищах тянется стадо нежных кудрявых барашков, покуда еще не остриженных.

«Схожу-ка я в погреб, — сказала себе Катя, — там всегда была еда».

Погреб был под горкой, тут же ложбинкой. Идти к нему нужно было по каменному мостику. Затем вставить большой ключ в замок, а у кого ключа не было, тому было в погреб не попасть. Теперь туда можно было войти без ключа: дверца сгорела, потому что сюда тоже упало несколько капель горючей смеси.

Связки лука свалились, посиневшие головки чеснока смотрели вниз. А первые летние яблоки в ящичках, те от пожара даже не почернели. Они лежали сзади, и туда огонь не добрался.

Катенька взяла головку чеснока и два яблока и была рада, что у нее есть свой погреб: когда бы ей ни захотелось, она сюда вернется и поест. Еще она знала, что в глубине погреба висит покрытый копотью шпиг — внутри розовый, а на земле лежит свинина и стоят бутылки из-под содовой с домашним вином из шиповника, которое пенится белым, и с малиновым соком, беспокойным, точно шампанское.

Сразу же за погребом осталось немного компоста. А из него словно кто-то выглядывал с бельмом на глазу.

«Наверно тут тоже кого-то забыли, и он боится мне показаться, — беспокойно подумала Катенька. — Не бойся, дурачок, я тоже одна!»

Она подошла ближе и увидела, что там лежит белое яичко, не очень большое и не очень маленькое, но целехонькое.

«Яички я люблю, — сказала себе Катенька, — даже сырые. Но сразу его не съем. Ведь оно у меня только одно. Возьму его с собой. Пусть будет у меня. А когда станет совсем плохо, сделаю в нем две дырочки, сверху и снизу, и выпью».

Между тем солнце уже поднялось над березовой рощей. И взобравшись так высоко, спускаться обратно не хотело. Да и грело уже сильно, так что Катенька сняла с себя белый джемпер из ангорской шерсти, завернула в него яичко и стала играть в свою маму.

«Катерина, — говорила она себе, — я уже вернулась из города и вижу, что тут еще не прибрано. И почему этот белый джемпер лежит на полу?»

«Мамочка, — сама себе отвечала Катя, — в этом джемпере белое яичко».

«Катерина, прекрати разговоры, — говорила невзаправдашняя мама. — Принеси-ка мне веник. И какие у тебя руки? Разве за этой егозой уследишь?!»

Когда наступил полдень, девочка решила, что яичко все же придется съесть. Сперва она очистила головку чеснока и съела одну жгучую дольку, потом развернула джемпер и совсем уже было хотела сделать в яичке дырочку, как вдруг ей показалось, будто кто-то стучится, словно идет к ней в гости.

Катя взяла яичко, поднесла к уху, минуточку подержала, но никакого стука больше не слышала. Только будто кто-то внутри крутился, вытягивался и опять сжимался. И вдруг на тупом конце кусочек скорлупы отломился, и через дырочку выглянул маленький сладенький клювик. Не успел выглянуть, как сразу же распахнулся и скорее давай дышать. И дышал, и дышал, никак не мог надышаться; а как только напился кислорода, пискнул… тонюсенько и робко, словно сам себе не веря, что на свете вообще дозволено пищать.

«Это маленький цыпленочек, — сказала про себя Катенька и страшно обрадовалась. — Он на свет выбраться хочет. Как ему повезло, что я здесь осталась! А то бы он вылупился, а здесь никого».

И еще сказала себе:

«Я бы могла ему помочь выбраться из скорлупы, но это нельзя. Вот наберется сил и выскочит сам».

Но все равно Катя не выдержала и легонько постукала по скорлупе согнутым пальчиком. Цыпленку, по-видимому, стало ужасно любопытно, кто это к нему стучится, и он принялся вертеться пуще прежнего. Вытягивался и сжимался, и давил лапками на острый конец яичка, а головкой — на тупой. Концы, правда, держались что было сил, но середка лопнула на две половинки. Скорлупа развалилась, и цыпленок появился на свет.

Был он весь нахохлившийся и мокрый и, вообще, не знал, куда попал.

— Добро пожаловать в нашу деревню, цыпленочек, — сказала Катя. — Но кур тут нет. Чтобы ты знал, как они кудахчут, я тебе сама закудахтаю. И закукарекаю. Это я умею тоже, и даже очень хорошо.

Катя закудахтала цыпленку и закукарекала — и впрямь очень хорошо, — а цыпленок встал на собственные ноги и еще больше нахохлился.

— Я с тобой буду играть, цыпленочек, — сказала Катенька. — Все тебе расскажу, и ты мне расскажешь. Никого здесь нет, только нас двое, а мама придет в обед. Не знаешь, Марженка, когда будет обед?

— Скоро! — ответила себе Катя тонким голоском, полагая, что это голос цыплячий. — Если бы ты знала, Катенька, как я рад, что вылупился! Мне уже в этой скорлупке было ужасно скучно.

— Я тебе оставлю этот джемпер, и покуда никуда не ходи, Марженка! — сказала Катенька. — Кушать хочешь? Правда, у меня все равно ничего нет. Только чеснок.

— Он горький, — пискнула Марженка. — Мне бы только водички, настучалась я по скорлупке, и теперь пить хочется.

Тогда Катя отнесла Марженку к колодцу и дала ей попить с ладошки.

Но цыпленок пить не стал, а принялся учиться ходить. Ноженьки у него были тоненькие, и поэтому он часто падал.

Когда же он немножко научился, они вместе пошли гулять. Цыпленочек быстро устал, и Катенька ему сказала:

— Дай я тебя понесу, Марженка. Ходить ты уже умеешь, теперь не разучишься. А если тебе чего-нибудь захочется, ты мне только скажи.

Так они обошли деревенскую площадь, и Катенька сказала: