На тракторе восседал некто Косина Карел, сержант сверхсрочной службы, ныне в бессрочном отпуску, первый корнета-пистон и валторнист; именно он перед каждой деревней останавливал кортеж, трубил и громогласно возвещал:

По этой части Косина был большой дока и кто бы его ни услышал, бросал все и сломя голову мчался в цирк.

И последним в этой кавалькаде, но отнюдь не самым малозначительным, выступал Простофиля. К трактору он привыкал долго, но так и не смог привыкнуть. Старался держаться от него подальше и лучше обходил стороной. Так он и вышагивал себе за прицепом и, не будь лошадью, непременно все это время отдавался бы воспоминаниям.

Но это вы бросьте: «не будь лошадью…»

Может как раз у лошадей нивесть какая память, особенно у тех, что ходят в упряжке, и самое большое удовольствие для них — предаваться воспоминаниям. Ведь иначе отчего бы так часто случалось, что ни с того, ни с сего конь вдруг засмеется, потихоньку и с большим внутренним смаком? Что если он как раз вспоминает, как, бывало, на смотрах под ноги командующему парадом выпускал свежее яблочко всякий раз, когда тот саблей наголо приветствовал новую часть? Мы с уверенностью не можем сказать, что думает человек, сидящий с нами за одним столом; как же нам знать, отчего ржет кобыла?

Простофиля, конечно, вспоминал про военные парады. Правда, никакого особого удовольствия он от них никогда на получал, ибо видел перед собой только жирно раскормленные зады трубачей-геликонистов. И никогда не держал равнения ни направо, ни налево по той причине, что на глазах у него были шоры. Главное, что от него требовалось — это не сбиваться с пути и шага.

Но вот раздавался гул полкового барабана и лязг тарелок. Простофиля выпрямлял свой твердый хребет, выпячивал не слишком выступающую грудь и ждал, когда оркестр получит команду выйти из марширующей колонны и занять свое место на свободном пространстве подле трибуны. Ну, а потом уже наблюдал войска в церемониальном марше и генералов верхами, а однажды даже видел румынского короля с молоденьким королевичем в адмиральском мундире. Простофиля, однако, не проводил разницы между благородиями и нижними чинами; все человечество он делил на две другие категории: на военных музыкантов и всех остальных.

За двадцать лет военной службы в Простофилю прочно вселился ритм. Был то ритм барабана, который он тянул за собой, ритм тяжелых подкованных солдатских башмаков, а также поступи лошадей, которых держат в узде.

Военную музыку Простофиля почитал за самую высшую власть на свете: ее команде послушны все. И пони. Военный оркестр издавал звуки, от которых приходило в волнение все человечество. Для этой музыки Простофиля не нашел названия даже на лошадином языке, отнюдь не столь бедном, как предполагают ветеринары. Доподлинно он знал лишь одно: что у музыки есть что-то общее с кровью и с огнем, и с водой, что это движение, волнение, которое, затягивая словно омут, увлекает с собой целые эскадроны лошадей. Поэтому для музыки Филя не искал выражения, но любил ее больше, чем овес.

Обо всем этом вспоминал Простофиля, вышагивая за прицепом, возле трактора, списанного из технических войск. Он рвался возить военный барабан. Такая уж была у него амбиция.

А по свету в это время катилась война, без барабанщиков и трубачей. Города крушились, как карточные домики, старая Европа тлела, как разрытое кладбище, из голубых кристалликов циклона, потихоньку и едва ли не ласкаясь, пробирался в камеры газ, умерщвлявший безболезненно всего за несколько минут.

От фронта к фронту разгуливал лишь один долговязый гремящий барабанщик — смерть.

Маленький же цирк Фердинанда Кубалы продолжал тем временем странствовать по чешским городам и весям. От местечка к местечку, от деревни к селу. Его маленькому тиру было, конечно, далеко до того другого, большого, но желающих пострелять было достаточно, и ружья не залеживались. Выиграть, вообще говоря, ничего нельзя было ни там, ни тут. Тут об этом заботился Фердинанд Кубала, а кто там — остается военной тайной. Словом, дела шли превосходно.

Фердинанд Кубала был доволен, Косина Карел тоже, хоть и работал только за жалованье; не по себе было одному Простофиле. Но этим они себе не забивали голову. Все трое были из военного оркестра. И знали один о другом все.

— Фердан, — говаривал Косина Карел, когда по вечерам при сальной свечке и с бутылкой пива они располагались в домике на колесах, — Фердан, а он, Филька-то твой, ходит за цирком, вроде дроги с черным гробом тащит. Я его насквозь вижу. А что ты, Фердан? Ты его тоже насквозь видишь?

— А чего же мне его не видеть! — кричал Кубала. — Я его еще жеребенком знал. Для него, солдатская его душа, служба завсегда на первом месте была. А главное парады — не пои, не корми, парады подавай! А ежели кто без парадов не может, тому хана! Это тебе что выпивка или карты!

— Олух он лошадиный, вот он кто, — похохатывал Косина. — Это самолюбие такое, его среди коней полно, да и среди людей тоже. На траву там или на клевер он и глядеть не желает. Он, понимаешь, хочет, чтоб ему торжественный марш играли. И чтоб раз-два-три-четыре и раз-два…

При этом оба чуточку знали, что говорят и о себе. Но вслух никогда не высказывались.

Работа у Простофили была несложная. Крутить круг от карусели. Занятие ни тяжелое, ни интересное, а просто никудышное.

Так он и вышагивал по кругу, с поникшей головой и опущенными ушами, кровь в нем текла лениво и медленно, без пены и огонька. Жевал жвачку и вспоминал двойные порции овса перед парадом.

— Посмотри-ка, Карел, — говорил Кубала, — он же этих бедных ребятишек даже толком не покрутит!

— Это все от гордости, — отвечал Косина Карел. — Упрямый он, дерьмец; это у лошадиных недоростков бывает. Он думает, таскать барабан — бог весть какой важности должность на земле. А теперь его этой должности лишили…

Однажды в трактире в Костельце-над-Черным лесом им удалась замечательная покупка. У трактирщика оказался старый граммофон и восемь пластинок духовой музыки, в том числе их старый полковый марш. Марши все были хлесткие, хоть и сильно заигранные. Услыхав их, они переглянулись, тотчас поняв один другого. Позвали трактирщика и спросили:

— Хозяин, пластинки не продадите?

— За сало я бы их отдал, — сказал хозяин, — или за сигареты. Или — за что дадите?

Наконец они их выменяли за старое одеяло, тоже казенное, и за чугунок шкварок, подработанных Фердинандом Кубалой у одной селянки-бобылки.

Все это они снесли в свой домик на колесах, заткнули жестяную трубу тряпкой и стали себе на радость крутить пластинку за пластинкой, а полковой марш — трижды. Потом надрались самогонки, которую трактирщик гнал из гнилой картошки, и вышли в холодную ночь под звезды, обнять друг друга.

— Карел, — начал Кубала, когда оба встали у забора, — интересно, Карел, что станет делать Простофиля, если ему пустить полковой марш?

— Не дури, — ответил Косина Карел. — Что ему делать? Лошади музыки не понимают.

— Карел, — сказал Фердинанд Кубала и тоскливо глянул ввысь, — я его знаю двадцать лет. Ты его не знаешь, Карел. Я его знаю…

Когда на сельской площади в Выжерках впервые грянула духовая музыка, Простофиля оцепенел. Белые кончики его ушей побелели еще больше, близорукий глаз заблестел, а ноздри затрепетали — так глубоко и взволнованно он задышал. Дети на карусели, скучавшие так, как можно скучать только на карусели, получили в этот день и за те же деньги, что всегда, удовольствия больше, чем смели мечтать.