GPS

(все еще действующий, что было видно по мигающему диоду) и «вальтер» с запасным магазином. Она машинально передернула затвор и сняла пистолет с предохранителя. Притронулась к кнопке на дисплее передатчика. О боже! Если нажать посильней, через считанные минуты сюда прибудет несколько патрульных машин, а потом и антитеррористическая бригада. Она вооружена и опасна. Одно короткое движение, и вся полиция сломя голову сюда примчится. Анита вдруг невольно подумала, как она со своими тремястами килограммами покажется сослуживцам. Нет, стоп. Она им и не покажется. Ее будут лечить. Лечить? В больнице в кошмарных условиях, с этой ихней говенной жратвой? С этой разваренной картошкой, воняющей карболкой? Что будет, если ее увидят сослуживцы? Один плюс — она раскрыла дело. Но как появиться им на глаза в таком виде? Есть и минус — она поймалась, как глупая девчонка. Впрочем, это менее всего важно. Вихрь мыслей. Что делать? Поднять стрельбу и поставить на ноги половину польской полиции или?.. Или что? Ее муж возвращался с большим подносом. Он не удивился, увидев пистолет и

GPS

. Улыбнулся. — Ты свободна, я же сказал. — Он начал раскладывать салфетки на переносном столике. — Можешь сделать все, что захочешь. — Даже выстрелить в тебя? — Стреляй. Самое большее — убьешь человека, который по-прежнему тебя любит. Как тебе известно. Она прикусила губу. Боже мой! Он и вправду любит ее. Теперь она убедилась. Он пошел на страшный риск, вступил в преступную организацию. Ради нее. Рискует жизнью и свободой. Она смотрела, как он раскладывает салфетки. — Будь любезен… — Да, я тебя слушаю. — Дай мне карту вин. — Пожалуйста. — Ах да. Еще одна просьба. — Только? — Брось эти две штуковины в озеро. — Она протянула ему

GPS

и пистолет. Перевод О. Катречко Анджей Пилипюк Самолёт Риббентропа Глухой гул зенитной артиллерии то усиливался, то ослабевал. Черноту неба над Лондоном прорезали осветительные ракеты и лучи прожекторов. Ночь была безлунная, тучи низко проплывали над землей. За окнами клубилась серая мгла. — Скоро должны быть на месте. — Командир был спокоен. — Отправь сигнал в центр. Пусть сообщат, что ждем двадцать минут, пока гражданские спустятся в убежища, потом сбрасываем бомбу. Если самолет уцелеет, приземляемся к северо-востоку от Лондона. — Паршивая идея, — буркнул поручик. — Пусть даже это очень благородно, но… — Да они и так знают, что мы здесь. — Вот британцы нас на вилы посадят, тогда запоем. Чую, в этот раз живыми нам не выбраться. Что ж, пожил двадцать два года, и хватит. — Если сгинем, то не зря, — утешил его товарищ. — Этот старый алкаш Черчилль думает, что он сильный, вот мы ему и покажем, какой он слабак. По крайней мере, надолго отобьем охоту высаживать десанты и заключать союзы со швабами. — Если эта бомба такая мощная, нужно сбросить ее на районы дислокации войск, а не на город, — проворчал подчиненный. — Или флот ихний затопить, когда пойдет через Ла-Манш… — Это не мы решаем. Приказ есть приказ. Кашлянуло радио. Поручик надел наушники. — Лондон под нами. Население предупреждено. — Прими штурвал. Капитан направился в хвост машины. Поднял люк, потом тяжелый свинцовый чехол, закрывающий корпус бомбы. Открутил два болта, открыл клапан. Вытащил одну за другой три чеки и щелкнул переключателями. Опустил люк на место. — Готово. — Осталось одиннадцать минут. Командир сел в кресло. — Пропадем, — сказал поручик. — Чую. Эта бомба… Я видел снимки Берлина с воздуха. Громадная воронка, целый район в щепки. Сила взрыва эквивалентна тысячам тонн тротила… Ударная волна сметет нас как нечего делать. А если нет, то их машины только и ждут, когда мы высунем нос из-за туч. — Думаешь, нас бросили на убой? — Предполагаю. Мы последние, кто участвовал в погоне за самолетом Риббентропа. И последние, кто видел этого странного типа с чемоданом. — Может, ты и прав. Но приказ мы выполним… — Да. Но я все же хотел бы знать зачем. — Ты знаешь, какие ходят слухи. — Капитан сделал глоток из фляги и передал ее товарищу. — Человек, которого мы видели, это спецсоветник из нашего генштаба. Он запланировал всю операцию. — Тогда откуда он знал… Погоди, когда мы начали тренироваться? Пятнадцатого августа? Значит, он за восемь дней до тайных переговоров в Кремле знал, когда вернется министр?! Издалека снова донеслись разрывы снарядов. Зенитная артиллерия упорно нащупывала самолет. Затрещал будильник. Поручик перекрестился и дернул рычаг бомболюка. Потекли бесконечные секунды. — Время прошло. — Командир потряс часами. — Теперь уже не рванет. — Дрянь дело. Почему? — Не знаю. — Он ударил кулаком по спинке кресла. Неожиданно самолет тряхнуло. Потом еще и еще. После очередной встряски в воздухе закружились куски обшивки. — Мы сбиты! — Тихо! — велел командир. — Это… Очередная серия разрывов заглушила его слова. Поврежденный мотор заглох, пилот потянул на себя штурвал и заблокировал его. Оба схватили парашюты. — Любопытно, эти вилы, на которые нас посадят, они для сена или для навоза? — пробурчал поручик. — Мы еще над городом, здесь нет вил. Самое большее, напоремся на какой-нибудь забор. Кончай строить рожи, — рявкнул на него командир. — Держись поближе ко мне — если разделимся, встретимся через несколько недель. Когда этот жирный, попыхивающий сигарой боров обосрется со страха и выкинет белый флаг, вернемся домой. Он затянул ремни парашюта, и они двинулись к люку. — Ну, бывай. — Удачи, капитан. Первый раз я увидел его, когда мне было лет восемь. Мы пошли на школьную экскурсию в варшавский Музей вооруженных сил. Сначала два часа бродили по залам, слушая болтовню гида. Смотрели на ржавые мечи, раскопанные на полях сражений и извлеченные из рыцарских могил. Пялились на длинные ряды блестящих винтовочных дул, напоминавшие органные трубы. Наконец нас выпустили наружу. Здание стоит на бугре, заканчивающемся крутым обрывом. Внизу, в обширном парке выставлены разные экспонаты. Мы осмотрели орудия, стоявшие перед музеем, и направились к лестнице. Под навесом было собрано вооружение со всех концов света: захваченные у гитлеровцев и Советов танки, несколько французских самоходных установок, вроде той, что была в немецком фильме о четырех танкистах[35]. Трофейную германскую подлодку разрешалось осмотреть изнутри. Ребята немедленно воспользовались этим, побежали к лодке, а затем, грохоча ботинками по жестяным ступенькам, принялись карабкаться на башню, чтобы добраться до люка. Моя память сохранила только обрывочные образы. Помню, как я стоял на краю обрыва и глядел сверху на подлодку. Она походила на большого, дохлого, выброшенного на сушу кита. Потом наступает пробел. Кажется, я попросил у учителя разрешения отойти. Или просто пошел себе по краю обрыва в сторону выставочных залов. Мне захотелось взглянуть на самолеты. Они стояли в большом ангаре. Дальше память работает как часы: я замер в дверях, ошеломленный огромными размерами помещения, но уже спустя минуту, слегка поколебавшись, двинулся вперед. Несколько минут я восхищался машинами. Их установили согласно хронологическому принципу: сначала первые конструкции из металлических трубок, обтянутых брезентом, потом истребители Первой мировой… В конце стояло несколько новейших моделей: стратегический бомбардировщик «Хальны», истребители «Ирбис» и «Жбик». Был даже макет атомной бомбы — копия той, которую мы сбросили на Лондон. Я дошел до дальней стены и уже хотел возвращаться, как вдруг заметил незакрытую дверь. Видно, она вела в служебные помещения, куда был закрыт вход посетителям. Но преодолеть искушение я не смог и вошел внутрь. Помещение за дверью тонуло во мраке. Судя по эху, раздававшемуся от моих шагов, оно было столь же огромным, как предыдущий зал. Неожиданно под потолком зажглись галогенные прожектора. Скорее всего, сработали фотоэлементы. Передо мной предстал самолет. Самый большой и самый прекрасный из всех, что были в музее. Огромная, четырехмоторная машина… И в то же время хуже всех сохранившаяся. Она стояла, опираясь на несколько бетонных подпорок. Без них разбитая конструкция, пожалуй, рассыпалась бы на кусочки. Пропеллеры были погнуты и разломаны. Нос сильно вдавлен, стекла в иллюминаторах покрыты паутиной трещин. Я обошел самолет, чтобы посмотреть сбоку. Фюзеляж снизу был изрядно изуродован. Внезапно я понял — бомбардировщик просто врезался в землю. Дыры от пуль в крыльях и на обшивке не оставляли никаких сомнений. Его сбили. — Эй, мальчуган, сюда нельзя входить! — Человек в сером рабочем комбинезоне вырос словно из ниоткуда. С ним был высокий мужчина в летнем костюме и очках с толстыми стеклами. Вид у меня был, должно быть, напуганный, потому что охранник смягчился. — Эта часть экспозиции еще только готовится, — добавил он с улыбкой. — Мы пока никого сюда не пускаем. Я извинился и вернулся в первый зал. Здесь у меня опять провал в воспоминаниях — не помню, как нашел свой класс. Профессия журналиста имеет то преимущество, что время от времени можно помочь какому-нибудь приятелю. Витека я знаю со школы. Уже тогда он был помешан на моделировании. Постепенно это увлечение переросло в опасную манию. После того, как его выгнали из школы за нерадивость в учебе, он открыл магазинчик для таких же любителей, а затем и небольшую фабрику по изготовлению микродвигателей… Наши контакты оборвались на несколько лет, но вот возник подходящий случай, чтобы их обновить. Свою лабораторию он устроил в подвале особнячка на Жолибоже[36], унаследованной от деда-офицера. Ко мне вышел в белоснежном халате. На носу у него красовались очки в проволочной оправе, делавшие его похожим на ученого. — Привет, Павел. — Он стиснул мою ладонь. — Сколько лет, сколько зим. — Вот уж точно. — Прошу в мои владения… Я оглядел помещение и усмехнулся. Судя по всему, он предвидел, что я буду делать снимки, и расставил все экспонаты так, чтобы они создавали необычайно зрелищную композицию. Мне как-то не верилось, что он каждый день работает в такой обстановке. Я вынул из кармана аппарат и нащелкал несколько фотографий: висящие под потолком модели самолетов, препарированные кости крыла лебедя, и рядом такие же, но сделанные из тонких дюралевых трубочек. — Повторить движение птичьего крыла очень трудно, — без предисловий заявил он, предвосхищая мой вопрос. — Я использовал кибермышцы, применяемые в протезах. — Он показал мне очередную модель. К искусственным костям были прикреплены гладкие мышцы, оплетенные сетью тонких кабелей. — Если сейчас мы подключим их к рулевой модели, — он воткнул конец провода в компьютерный порт, — то увидим движение, очень похожее на натуральное… Искусственное крыло принялось загребать воздух. — А как с питанием? — полюбопытствовал я. — Кибермышы жрут, наверно, ужасно много электричества. — Верно, но на целого лебедя, — мы прошли дальше, и он с гордостью показал мне готовую модель птицы, — его уходит примерно столько же, сколько на протез одной руки. Всю модель приводят в движение две литиево-кремниевые батарейки. Одной зарядки хватает на шестьдесят километров полета, при этом он еще может взять до двух килограммов полезного груза. Этот лебедь в четыре раза легче настоящего. — Понимаю. — Я записал его слова. — Это, разумеется, всего лишь игрушка. Моя фирма думает прежде всего о коммерческом использовании наших моделей. — Он открыл небольшую коробку. — Вот летучая мышь Z-128c, — произнес он торжественно. — Расскажи о ней поподробнее, — попросил я. — Думаю, что основное применение она найдет в исследованиях и диагностике промышленных установок, — пояснил Витек. — Мы проверили ее на АЭС в Секерках. Мышь оборудована двумя камерами, реагирующими на инфракрасный свет. Она способна влететь в трубу диаметром десять сантиметров, измерить радиацию, заснять коррозию на стенках, взять пробы воздуха и пыли. — А как с управлением? — поинтересовался я. — Ведь стальная труба экранирует радиоволну. — Да, а еще вблизи работающих реакторов быстро садится электроника, — добавил он. — Мы применили специальную защиту. Микрокомпьютер, управляющий аппаратом, рассчитан на выполнение довольно сложных заданий… Если наметить ему ориентировочную цель исследований, он осуществит ее, даже если наткнется на непредвиденные трудности. В его оборудовании имеется также система возврата на базу в случае повреждения канала связи. — Не боишься, что эта игрушка попадет в руки террористов? — Летучая мышь не может перенести груз тяжелее нескольких десятков граммов, — мгновенно ответил он, как видно, не впервые услышав этот вопрос. — Впрочем, она способна выполнять шпионские задания, но наша армия не проявила интереса. Вероятно, у них есть что-то получше, — вздохнул он. Мы поболтали еще немного. Он старался объяснить мне, чем отличается полет птицы от полета летучей мыши, потом распространялся о начальном этапе своих исследований… Заодно мы выпили бутылку молдавского вина. Наконец пришло время прощаться. Главный вздохнул и положил мою статью на стол. Минуту глядел в окно. Отчего-то текст пришелся ему не по душе. Я прикинул, где может скрываться ошибка, и спокойно ожидал нагоняя. — Видишь ли, Павел, — подал он наконец голос. — Я не совсем это имел в виду. Мой грех, нужно было сразу тебе растолковать. То, что ты написал, неплохо, но не сильно отличается от того, что по случаю годовщины опубликуют наши конкуренты. От того, что пишут каждый год… Всякий раз одно и то же: 27 августа, объявление войны Третьему рейху, крупнейшая победа польского оружия со времен Грюнвальда и прочая пропагандистская лабуда… И каждый год одни и те же снимки: колонны немецких военнопленных, наши перекрашивают захваченные танки… А я бы хотел, — щелкнул он пальцами, — чего-то большего. — Вы же сами говорили, что это серьезная газета, — буркнул я. — Мы не можем опускаться до чепухи уровня «Турбоэкспресса». — Сдается мне, в прошлом году они тиснули заметку о том, как Гитлер, переодевшись раввином, удрал в Бразилию. — Это воспоминание развеселило шефа. — Нет, на них мы равняться не будем. — Он взглянул на меня поверх очков. — Попробуй раскопать какую-нибудь тайну, оставшуюся с тех лет. Мы ведь не все знаем. — Подумаю, — обещал я. — Вскорости представлю вам предварительные наметки. — Ну, дерзай. — А второй текст? — Я остановился в дверях. — О том чокнутом, который собирает искусственных пташек? Пойдет в отдел «Наука», без купюр. И на том спасибо. Я ткнул в кнопку пульта. Телестена расцветилась красками. События дня. Перед зданием штаба толпа репортеров окружила генерала Ковальского. Я повеселел: мужик был бесшабашный и острый на язык. — Скажите пожалуйста, вы не боитесь реакции Лиги Наций? — спросила крашеная блондинка с третьего канала. Я знал ее лично. — Милая барышня, — звучным басом ответил генерал. — Пока польская армия защищает интересы страны, Лига Наций может сунуть голову в ночной горшок и булькать сколько вздумается. Статья первая нашей конституции ясно гласит: «Любой гражданин Речи Посполитой имеет право на жизнь, свободу, собственность и защиту чести и достоинства, независимо от места своего пребывания. В целях обеспечения этих прав наша Родина окажет ему любую техническую, дипломатическую и военную помощь. Всякий ущерб, нанесенный гражданину Речи Посполитой, повлечет за собой незамедлительное и беспощадное возмездие», — процитировал он. — Наша археологическая экспедиция, работающая в Боливии, была обстреляна боевиками, прибывшими с территории Бразилии. Конечно, преследуя этих бандитов, мы слегка нарушили границу… — Власти в Рио-да-Жанейро утверждают, что наши солдаты углубились на расстояние в четыреста километров, сожгли восемь тысяч гектаров джунглей и взорвали дамбу… — Это был темноволосый парень из «Львовского слова». — Чтобы поджарить этих террористов, мы действительно применили напалмовые бомбы, но взрыв дамбы был продиктован исключительно желанием погасить возникший пожар. Может, я и солдат, но забота об окружающей среде мне совсем не чужда. Я люблю деревца, птичек, зверушек и прочее лесное дерьмо. — Генерал широко улыбнулся. — Остальную информацию сообщит вам пресс-атташе корпуса. Зарубежные новости я смотрел, заваривая себе чай. Царь Владимир Кириллович вручил ордена своим приближенным, в военном округе «Дальние Рубежи» еврейские террористы снова взорвали мост, польская нефтяная компания «Бизон» расширяет зону своей деятельности в Кувейте, Лига морей и колоний празднует годовщину основания польских поселений в Родезии, делегация США просит упразднить визы[37], руководитель грузинской военной миссии на приеме у президента… Скукотища. Я опустил жалюзи. Неон на соседнем небоскребе, рекламировавший польские фотоэлементы, страшно действовал на нервы. Я бросил кристалл в считыватель и хлебнул армянского коньяка из граненого хрустального стаканчика. Начался фильм. Я знал его почти наизусть. Поглядев несколько минут, стал щелкать пультом, останавливаясь на отдельных сценах. Самолет Риббентропа охвачен огнем. Сановник прыгает с парашютом, самолет врезается в землю… Местный крестьянин, превосходно сыгранный Кобушевским[38], приближается к обломкам с топором в руке и начинает рыться внутри, ища, чем бы поживиться. Находит бронированный чемоданчик с договором… Мне не хотелось смотреть, как стальной чемодан курочат в овине и как мужик со старостой читают обнаруженные бумаги. Я перескочил сразу к заключительной сцене. — Что это такое? — Кинематографический Гитлер, несмотря на добротный грим, выглядел слегка неестественно. — Это акт об объявлении войны между нашими странами. — (Линда[39] в роли польского посла был, как всегда, великолепен). — Не трепыхайся. Вы хотели международной заварухи — так получите… Фюрер, багровый от бешенства, подписывает акт. — А еще у меня проблема. Лимузин сломался, — историческая фраза прозвучала в устах Линды с неподражаемой развязностью, — поэтому оставляю его во дворе. В посольство вернусь на такси. А за машиной пришлю механика… Я нажал на пульт. Последняя сцена. Припаркованный к обочине сельской дороги автомобиль нашего дипломата. На горизонте, над Берлином, растет атомный гриб. Богуслав стоит возле машины и любуется на зрелище. — Вырвали сорняк, — бурчит он. Я сделал еще глоток и переключился к началу фильма. Со стороны бухты тянуло холодным ветром. Заключенный миновал столб, обозначавший границу лагеря. Никто не обращал на него внимания… С трудом волоча ноги, он побрел к ближайшим холмам. Забрался на одну из вершин. Среди кустов вереска лежало несколько сотен камней. С земли могло показаться, что они валяются без всякого порядка, но с высоты птичьего полета было видно, что на самом деле это сложный узор. Старик, опираясь на сучковатую палку, посмотрел в небо. Где-то там, высоко в космосе, висят спутники — глаза и уши польской разведки… В один прекрасный день чей-нибудь взгляд задержится на этом месте, и счастливая карта вернется к нему. В следующий раз я попал в Музей вооруженных сил нескоро. Мне было тринадцать лет. Польский межпланетный зонд Вителон-8 как раз вернулся с Марса, привезя образцы почвы и скал. Как все дети, я был захвачен космосом. В музейном парке собирались громадные толпы. Чтобы проникнуть внутрь, нужно было отстоять гигантскую очередь. Первый раз в жизни я видел что-то подобное. Мне казалось, что такие очереди возможны только в Германии или Англии. Наконец, после часа ожидания, мне удалось пройти в музей. Первый ангар не изменился — те же самые самолеты, стоящие в два ряда. Прибавился только один экспонат. Я думал, что для осмотра достаточно будет попасть внутрь, но человеческая змейка вилась через все помещение… Прошло еще два часа. Я добрался до дальней стены. В ней уже не было серой двери, вместо нее пробили широкий вход. Охранники запускали по тридцать человек. Тяжело дыша, я ввалился в зал. Он был уже иным. Целую стену занимал макет марсианского пейзажа с настоящим зондом и роботом для сбора проб и анализов. Вдоль другой стены, в стеклянных витринах, лежали камни и серая марсианская пыль… На больших цветных диаграммах в увеличенном виде были представлены инопланетные бактерии и водоросли, а также фрагменты какого-то более крупного организма, напоминавшего насекомое. Самих марсиан еще не нашли, но несколько снимков со спутника демонстрировали что-то похожее на развалины городов и пятистенные пирамиды, изрядно разрушенные тысячелетней эрозией. Их исследованием должна была заняться очередная экспедиция — уже с людьми. Прошло три минуты, и охранники принялись деликатно оттеснять посетителей к выходу — нужно было освободить место для новой группы. Помню, несмотря на переполнявший меня восторг, я невольно задумался: а где же разбитый самолет? Пусть музейный парк и обширен, но самолет — не иголка в стогу сена… — Вот примерный набросок. — Я положил на стол шефа листок бумаги. Он даже не взглянул. — Перескажи. — Есть несколько вещей, которые до сих пор не удалось прояснить. Я выбрал три, они представляются мне самыми интересными. Во-первых, кто летом 1939 года сделал для нас три атомные бомбы на основе радия? Во-вторых, загадка лондонской осечки и взрыва газа, при котором погибли все физики, создававшие бомбу для Лиги Наций. В-третьих, история с самолетом Риббентропа. — Что ты выбрал? — Первое дело до сих пор засекречено, и если мы станем в нем копаться, то можем нарваться на неприятности. Второе очень любопытно, но, может, лучше опубликовать эту статью в годовщину взрыва? — Гхм… К тому же это грязная история, — вздохнул он. — Каждый ребенок понимает, что гостиница взлетела на воздух не случайно, да и Эйнштейн вряд ли сам утопился в бассейне… Собери материалы, тогда и обмозгуем, что с этим делать. — Третье дело, пожалуй, самое многообещающее. Перехват копии пакта Молотова — Риббентропа. Это событие привело к началу войны. — От него тоже немного разит, — заметил он. — Вы читали немецкие газетенки? Все эти россказни, будто самолет министра был сбит над Польшей. — Да, я слышал об этой версии. — Мне кажется, я могу это доказать, — произнес я с гордостью. — Возможно, обломки самолета, которые я как-то видел, тот самый… Он задумчиво помолчал. — Если это правда, то мы нарушили венскую конвенцию 1815 года, — сказал он наконец. — Нападение на иностранного дипломата. Получится, что такая статья льет воду на мельницу немецкого меньшинства, вервольфов, оппозиции. Болваны из Лиги Наций тоже поднимут вой. — Необязательно, — покачал я головой. — Из того, что мне удалось выяснить, он не имел разрешения на пролет над нашей страной. — Что? — Шеф вскинул голову и посмотрел на меня прояснившимся взором. — Я просматривал сегодня утром в библиотеке каталог архивных документов МВД и МИДа с июля по август 1939 года. Иностранный дипломат, пролетающий на военном самолете, над территорией чужой страны, должен, по крайней мере сообщить об этом, а вернее — попросить разрешения. — То есть… — Наши не знали о переговорах в Москве. Советские газеты сообщили об этом утром 24 августа, они думали, что гитлеровский сановник уже в безопасности. — Иначе говоря, наши пилоты, случайно наткнувшись на самолет Риббентропа… — …Могли заставить его приземлиться, а в случае отказа — открыть огонь. Развивая эту мысль, можно предположить, что если бы они знали, кто летит и какой договор везет… — А они знали? — прищурился он. — Это будет трудно установить, — вздохнул я. — Но постараюсь. Доступ в архив я не получу, поэтому единственный шанс — найти живого участника или свидетеля… — А ты не подумал, что кто-нибудь после войны, опасаясь расследования со стороны Лиги Наций, мог выкинуть из архивов МИДа запрос Германии и наше разрешение на пролет? — Подумал. Но поскольку ни того, ни другого нет, как они докажут, что это было? Кроме того, цензорам пришлось бы изменить нумерацию нескольких тысяч разных документов, а это маловероятно. Начальник широко улыбнулся. — Ты настоящая журналистская ищейка, — похвалил он. — Утверждаю все три темы, а третью — как основную. Жду тебя через несколько дней с материалами. Есть два вида цензуры. В тоталитарных странах, таких как бывший Советский Союз, Бразилия или США, применяется всеобъемлющий контроль. Любой материал, появляющийся в прессе, проходит через соответствующий орган, который его утверждает. В демократических странах цензура действует более тонко. Например, из библиотек вдруг исчезают какие-то книги или номера журналов… Разумеется, даже старательные господа-цензоры не в состоянии вычистить все… Я вошел в сеть и принялся рыскать по виртуальным архивам. Для затравки взял «Варшавский курьер». В конце концов, самолет Риббентропа разбился где-то возле Отвоцка. Утренний номер от 26 августа 1939 года коротко доносил: «На поле Зенона Склибинского сегодня ночью упал советский самолет. Когда хозяин прибыл к месту крушения, машина была уже пуста. Находку взяли в оцепление солдаты и полиция, пассажиров ищут». — Советский? — изумился я. — Почему советский? В дневном выпуске была новая информация: «В полдень в близлежащем лесу найден брошенный парашют. После недолгих поисков с участием собак-ищеек был схвачен пилот. Во время задержания беглец оказал сопротивление, ранив из пистолета трех полицейских. Он был разоружен и доставлен в отвоцкое отделение полиции. Там в результате обыска у него были обнаружены документы, на основании которых удалось установить личность загадочного парашютиста. Им оказался… министр иностранных дел Рейха Иоахим фон Риббентроп! Нежданного гостя ждет экстрадиция из Польши». Меньше чем через час появился специальный выпуск, представляющий документы, которые были найдены в обломках самолета. Вечерний номер содержал информацию о многотысячных толпах, собравшихся возле сейма и Бельведера[40]. Армия была вынуждена взять в кольцо немецкое посольство, которое два раза пытались поджечь митингующие. На следующий день газета сообщила об акциях протеста и чрезвычайной сессии сейма. Кроме того, в ней промелькнула короткая информация о том, что задержан еще один парашютист. Им оказался какой-то русский по фамилии Голованов. Я выключил экран и уставился на озаренную неонами варшавскую ночь. Потом подошел к книжной полке и вытащил энциклопедию. Минуту листал ее, пока не остановился на знакомом снимке. Самолет Риббентропа «Дорнье», стоящий на свежевспаханном поле с закопченным мотором. На крыльях гитлеровская символика… — Это еще что? — пробормотал я. Неужели редакторы «Курьера» ошиблись? Или нет? «Иллюстрированный еженедельник»?.. Я открыл новый файл. Большая статья, рядом две фотографии, гитлеровский самолет на вспаханном поле. Увеличил снимок. Появились пиксели. Я уменьшил разрешение и повторил операцию, затем тихо присвистнул. Кто-то несколько десятков лет назад, сканируя газетную полосу, заменил подлинные фотографии. Поскольку при увеличении не проявился растр, скорее всего, умелец наклеил на страницы другие фотографии, а потом сунул их в машину… Я скрипнул зубами. Наверняка в нашей стране в домашних библиотеках, в коллекциях есть сотни экземпляров этого номера — на букинистические магазины я особо не рассчитывал. Может, маленькая районная библиотека, где выдают старые журналы в бумажном виде? Я помнил такие с детства, но сейчас… Я взглянул на часы. Было около девяти вечера. Жюль жил в общежитии для зарубежных студентов на Повислье[41]. Я познакомился с ним случайно, когда делал репортаж об иностранцах, обучающихся в Польше. В вестибюле пахло дешевыми французскими духами. Стены были изрисованы спреем. Я поднялся в дребезжащем лифте на восьмой этаж. Постучал в обшарпанную дверь. Изнутри донесся грохот, звон бутылок, скрежет передвигаемой мебели. Наконец открылась дверь. Увидев меня, он вздохнул с облегчением. — А, это ты… Он говорил по-польски правильно, но — как всякий француз — со странным мягким акцентом, из-за которого его не всегда можно было понять. Мы вошли внутрь. Я, кажется, прервал какую-то оргию — на диване сидели три девушки. Все были одеты, но размазанный макияж свидетельствовал, что еще минуту назад они жадно облизывали друг друга. Явное преобладание одного пола подсказывало, что для полиции нравов тут нашлось бы немало работы. — Нужно поговорить, — сказал я. Жюль указал подружкам на выход. Мы уселись на разболтанные стулья, стоявшие возле стола. Жюль с трудом отыскал чистые рюмки и налил нам коньяку. Я сделал глоток. По сравнению с грузинским или молдавским это было жуткое пойло, но я пересилил себя. Хозяин открыл холодильник. О нет, только не этот заплесневелый сыр. — В Польше после первой не закусывают, — буркнул я. — Убери эти старые носки. Садись и слушай. Есть работа. — Ага. Тяжелая? — Возможность заработать не вызвала у француза большого воодушевления. — Не особенно, — ответил я и еще раз хлебнул вонючей дряни. — Но ты можешь заработать больше, чем от продажи этой вашей бормотухи… Покрывало, закрывавшее какую-то кучу в углу, сползло, обнажив несколько коробок с бутылками. — Это для собственного употребления, — испуганно ответил он, поправляя маскировку. — Не сомневаюсь. У нас даже бомжи не станут пить такую мочу, — пробурчал я. — Но к делу. Мне нужно отксерить или отсканировать статью из одного журнала. — Хм, — встревожился он. — Легально? — Если бы я мог достать журнал в нашей библиотеке, я бы тебя не просил. — Легко. — Он хитро прищурился. — Двести злотых. — Пятнадцать. И чтобы статья была у меня до одиннадцати утра. — Двадцать пять? — сразу сбавил он тон. Начальник ждал меня в кабинете. Утро было восхитительным. Жюль сработал на славу, но мне еще пришлось показать добытый материал Витеку. — Что у тебя интересного? — спросил шеф. — Сталин выслал за Риббентропом самолет. — Я положил перед ним фотографию. — Мой приятель идентифицировал его. — Надпись на борту. — Он постучал по фотографии. — «Сталинский путь»? — прочитал он по-русски. — Что это значит? — Что-то вроде «пути, начертанного Сталиным». Это его личный самолет, управляемый многократным чемпионом страны по высшему пилотажу. Он отправлял его, когда нужно было срочно кого-нибудь доставить к себе… — Хм… Дальше. — Очень интересная модель. ТБ-3, мощная машина, способная преодолеть более тысячи километров и перенести несколько тонн бомб. Могла летать на высоте, почти недостижимой для тогдашних самолетов. — Ты уверен? — прищурился он. — Да, — твердо ответил я. Он долго сравнивал две распечатки: присланную из Франции и скопированную с «официальной версии». — Обратите внимание, — сказал я. — На настоящей фотографии самолет стоит на жнивье, а на подделке… — …На картофельном поле, если то, что валяется вокруг, это ботва, — мгновенно сообразил он. — Иначе говоря, «Дорнье» сняли в сентябре… И ты говоришь, что советский бомбардировщик отправили на склад? — Я видел его в Музее вооруженных сил, когда учился в школе. Залез в хранилище, закрытое для посетителей. — А как ты собираешься это доказать? — Попробую достать фотографии. Пока у меня есть только снимки из архива, но, если получится, мы сравним их и… — Отправим официальный запрос в музей, — пообещал он. — Еще один вопрос: за каким чертом это сделали? — У меня есть несколько предположений. В 1939 году могли рассуждать так: Голованов, личный пилот Сталина, полетел в Берлин за германским министром, вернулся с ним в Москву, потом должен был отвезти его обратно… Два раза он пролетел над Польшей незамеченным. Если бы это открылось, в военном ведомстве полетели бы головы… — А потом? Электронные версии журналов создавались в пятидесятые годы. В то время уже не имело значения, кто там пятнадцать лет назад чего недоглядел… — Может, это дезинформация? Или боялись Лиги Наций… А может, тот, кто напортачил, потом пошел в гору и решил уничтожить компромат… — За работу! — благословил меня начальник. Предположим, что самолет был сбит, — рассуждал я, гуляя по городу. Кто-то должен был это сделать. Есть два варианта. Первый: случайное обнаружение вражеской машины в воздушном пространстве Польши — попытка посадить ее — обстрел — попадание. Второй: запланированная акция. Перехват противника, о котором известно, кто он и откуда летит. А также, что везет… В этой акции должно было участвовать немало людей, возможно, несколько десятков. Учитывая высокую стоимость ставки, на перехват и погоню за министерским самолетом нужно было направить несколько машин, может, даже больше дюжины… Что стало с пилотами? Война с Германией, потом кампания во Франции стоили жизни нескольким десяткам наших летчиков. А может, Восточный фронт? И если кто-нибудь из них еще жив… Я вошел в ворота музея и пересек несколько раз весь обширный парк. — В экспозиции нету, — бормотал я себе под нос. — Но ведь где-то, черт побери, он должен стоять… Главное здание отпадало. В открытых галереях, где были выставлены танки, слишком неглубокие фундаменты. Зато ангар… Я свернул туда и двинулся меж самолетных рядов. Вентиляционные решетки на стенах есть? Есть. Я перешел в зал, посвященный завоеванию космоса. Здесь тоже есть. Кроме того, наверняка под зданием имеются подвалы… Подземные склады? Весьма вероятно. Я вышел наружу. С запада к ангару примыкал большой газон. Он был неровный, и, как мне показалось, местами слегка проваливался. Я присел на траву в нескольких метрах от загорающей блондинки. Вынул из портфеля выдвижной металлический стержень и осторожно воткнул его в землю. В метре от поверхности он ткнулся во что-то твердое. Я повторил попытку чуть дальше. Метр двадцать. — Засыпанный пандус, — сделал я вывод. Несколько простых расчетов… Наклон около пятнадцати градусов, вероятно, бетонная основа. Самолет могли вытащить из зала ночью, спустить по пандусу и вкатить в подвал под ангаром… Я усмехнулся. Теперь нужно придумать, как туда попасть. Хотя способ напрашивается сам… Мы сидели в лаборатории. На столе стояла непочатая бутылка лучшего армянского коньяка. Искусный вентилятор из птичьих крыльев шумел под потолком. Легонько колыхались модели самолетов. — К черту, — проворчал Витек. — Как ты себе это представляешь? Если моя техника где-нибудь застрянет и попадет в чужие руки… — Ну и что? Фотографировать экспонаты не запрещено. — Я пожал плечами. — В выставочных залах. А ты хочешь, чтобы моя летучая мышь пролетела по вентиляционной шахте в подземный склад! Он тяжко вздохнул. Прошелся по лаборатории. Глаза его сверкали нездоровым блеском — похоже, идея ему понравилась. — А, пропади все пропадом, — пробурчал он. — Все равно не получится… Он вынул модель из коробки и вставил новые батарейки. — Мы подъедем к музею и… — предложил я. Он пожал плечами и, приоткрыв форточку, выпустил устройство. Затем включил телестену и взялся за рычаг управления. — Она сумеет долететь туда и вернуться? — изумился я. Он кивнул. — Микроэлементы на красной ртути, — пояснил он. — Только никому ни слова… — Понятно. Аппарат достиг музея меньше чем за полчаса. — Которое из зданий? Я показал на ангар, потом разъяснил, какой из воздухоотводов может вести на склад. Летучая мышь приземлилась, схватилась коготками за решетку и вырвала ее. Около десяти метров вниз, новая решетка… — Не снимет она ее, — процедил Витек. — Нужно резать. — Лазером? — Точно… Но так сразу заметят, что там кто-то хозяйничал… — Ничего не поделаешь. Летучая мышь влетела в зал. Витек включил тепловые видеокамеры и программу обработки изображения. — Качество почти как при нормальном освещении, — похвастался он. Самолет выглядел в точности таким, каким я его запомнил. Большая четырехмоторная машина ТБ-3. На борту надпись. В картере двигателя зияла огромная дыра величиной с лисью нору. Во втором — аналогичная. Третья перфорировала середину корпуса. — И что ты об этом скажешь? — спросил я. — Мощно его приложили. — Витек приказал летучей мыши сделать еще несколько кругов. — В любом случае попали в него наверняка снизу. — Он показал на дыру. — Почему ты так думаешь? — Там есть пятый двигатель, который нагнетал воздух. Благодаря ему эта громадина могла подниматься на такую высоту и летать в разреженных слоях атмосферы. — Ух ты, черт. Я и не знал… — В любом случае врезали ему в самое сердце. Когда прекратилась подача воздуха, он пошел вниз с высоты пяти или шести тысяч метров. Там его уже ждали. Он получил еще два выстрела по двигателям, а затем его крылья изрешетили из автоматов. Наверно, для того, чтобы вытекло топливо, а то бы он сгорел. Эх, горячее, наверно, было дельце… Вот только как его достали? Наши машины в принципе могли летать на такой высоте, но значительно уступали ему в скорости… — А вот чего я не понимаю — почему Риббентроп после нападения не уничтожил договор? — Может, запаниковал, а может, был уверен, что поляки не тронут иностранного дипломата. — Возможно… Летучая мышь сделала еще несколько кругов вокруг самолета. Теперь мы могли досконально изучить все повреждения. — У стены какие-то витрины, — обратил я внимание. Через секунду перед нами появилось изображение. — Бутыли с кислородом, — определил Витек. — Видать, наши использовали чистый кислород или сжатый воздух, чтобы на несколько минут поддержать работу двигателей. — Чтобы приблизиться к самолету? — Точно… Аппарат повернул, и мы снова увидели кабину самолета. — Погоди. Что за чертовщина? На металлическом борту чернели какие-то надписи. — Можно увеличить? — Бог ты мой, — прохрипел мой приятель. Наверху была дата: 23.