С учетом такого вывода, и все мои чувства кричали об этом в голос, мне следовало со всех ног броситься туда, где Кэти. Раз уж мир готов развалиться ко всем чертям, нам лучше быть вместе, когда это случится. Она единственная знает то же, что и я, она единственная способна понять уготованные мне муки, единственная, кто отнесется ко мне с симпатией, и если будет в силах, то поможет.

Хотя нет, в душе моей было нечто большее, чем надежда на симпатию и помощь. Во мне жило воспоминание о том, как она прильнула ко мне, излучая обаяние и теплоту, каким счастьем засветилось ее лицо, когда она глянула на меня в отсветах ведьминого очага. Вот так, подумалось мне, после всех лет скитаний, после женщин дальних заморских стран оказывается, что мне нужна Кэти. Меня потянуло на землю моего детства, я не был уверен, что поступаю правильно, не знал, что я там найду, а оказывается, там была Кэти…

Тетка поставила передо мной яичницу с беконом, и я принялся за еду. И тут, во время еды, меня посетила нелогичная мыслишка, прокралась исподтишка и завладела мной не спросясь. Я старался отогнать ее — ведь она была безрассудной, ее нельзя было обосновать. Но чем настойчивее я гнал ее, тем упорнее она возвращалась и укреплялась во мне. Я все яснее подозревал, что найду Кэти не в Геттисберге, а в Вашингтоне у ограды Белого дома, что она ждет меня, подкармливая тамошних белок.

Несомненно, мы толковали с ней о белках в тот вечер, когда я провожал ее домой, но кто из нас завел этот разговор и как вообще это было? Нет, я не мог припомнить ничего, кроме того, что разговор действительно имел место, — и я положительно был уверен, что в том разговоре не было ни словечка, которое могло бы навести меня на нынешнюю мысль. Но вопреки всему я продолжал пребывать в глубоком, неподвластном мне убеждении, что найду Кэти у Белого дома. Хуже того, убеждение это постепенно смешалось с уверенностью в неотложности дела. Я чувствовал, что обязан попасть в Вашингтон как можно скорее, иначе я ее упущу.

— Мистер, — подала голос тетка из-за стойки, — где это вы расцарапали себе лицо?

— Упал, — отозвался я.

— И на голове у вас здоровая ссадина. Смотрите, как бы не воспалилась. Вам бы к врачу наведаться.

— Некогда мне, — огрызнулся я.

— Тут в двух шагах живет старый док Бейтс. Больных у него немного, очереди не будет. Он не бог весть что, старый док, но уж со ссадиной-то управится…

— Да не могу я. Мне правда надо в Вашингтон, не теряя ни минуты. Не могу я задерживаться.

— Знаете, у меня на кухне есть йод. Я могу и сама промыть ссадину и смазать йодом. Наверное, найдется и чистое полотенце для перевязки, чтоб грязь не попадала. Нельзя вам шляться с эдакой ссадиной, занесете инфекцию… — Я знай себе ел, она смотрела на меня, потом добавила: — Не думайте, мистер, мне это нетрудно. И я знаю, как это делается. Я в свое время сестрой работала. Должно быть, мозгами тронулась, когда променяла профессию на такую вот забегаловку…

— Вы говорили, у вашего сынишки есть велосипед, — перебил я, — Слушайте, а он не согласится продать его?

— Ну, не знаю. Штуковина вроде отслужила свой срок и немногого стоит, да и нужна ему, чтоб ездить за яйцами…

— Я дам за велосипед хорошую цену, — настаивал я.

— Спрошу у него, — поколебавшись, сказала она, — Но мы с вами можем ведь продолжить разговор на кухне. Я поищу йод. Ну не могу я позволить вам уйти отсюда с разодранной головой…

Тетка предсказывала, что день превратится в пекло, и была права. Волны жары, отражаясь от бетонного покрытия, катились мне навстречу. Небо сверкало, как латунная чаша, воздух обжигал, и не было ни ветерка, чтобы хоть шевельнуть его.

Поначалу велосипед доставил мне несколько неприятных минут, но уже две-три мили спустя тело начало припоминать навыки, запрограммированные с детства, и я стал управляться с педалями довольно уверенно. Ехать было, может, и нелегко, но, разумеется, легче, чем идти пешком, — и разве у меня оставался выбор?

Я сказал тетке, что дам за велосипед хорошую цену, и она поймала меня на слове. Сто долларов — почти все деньги, какие у меня были. Сто долларов за допотопную железяку, скрепленную на живую нитку проволочками и случайными винтиками! Красная цена ей была — десятка, но тут уж либо плати, либо отправляйся на своих двоих, а я спешил. И если нынешнее положение вещей продержится и дальше, добавил я себе в утешение, я, пожалуй, даже не переплатил. Если б у меня не отобрали лошадку, я оказался бы обладателем ценнейшей собственности. Будущее, как оно складывается, принадлежит лошадям и велосипедам…

Автострада была забита брошенными машинами и грузовиками, кое-где среди них торчали автобусы, а люди не попадались. У тех, кто застрял в отказавшем транспорте, было более чем достаточно времени убраться с дороги. Картина оставляла гнетущее впечатление, словно все эти машины были живыми существами, а теперь их убили и бросили на месте убийства, — да и сама автострада недавно была живой, полной шума и движения, и вот лежит бездыханная.

Я крутил и крутил педали, то и дело отирая рукавом рубашки пот, стекавший в глаза, и мечтая о глотке воды, — и в конце концов понял, что добрался до пригородов.

Тут, конечно, были люди, но движение замерло, как и всюду. На улицах попадалось немало велосипедистов, я встретил и смельчаков, взгромоздившихся на роликовые коньки. Самое потешное на свете зрелище — джентльмен в безупречном костюме, с деловым чемоданчиком в руке, бегущий на роликовых коньках, но старающийся не уронить своего достоинства. Выбор у людей был невелик — либо ничего не делать и молчаливо ждать, усевшись на бровке тротуара, на крылечке, на лужайке подле дома, либо пытаться с упорством отчаяния придерживаться прежнего распорядка дня.

Потом я спешился у сквера, типичного вашингтонского сквера со статуей в центре, скамейками в тени деревьев, со старушкой, пришедшей покормить голубей, и фонтанчиком для питья. Надо ли говорить, что меня привлек фонтанчик. Долгие часы я накручивал педали под палящим солнцем, и язык иссох до того, что рот казался наполненным ватой. Однако остановка не затянулась; напившись и чуть отдохнув на скамейке, я вновь уселся на велосипед и тронулся в дальнейший путь.

Приблизившись к Белому дому, я еще издали заметил собравшуюся возле него толпу. Толпа стояла полукругом, не только заполнив тротуары, но и выплеснувшись на мостовую, и все безмолвно пялились в одну точку, похоже, на кого-то, кто держался ближе к ограде.

Кэти! — подумал я. Это же было в точности то место, где я и надеялся ее увидеть. Но что они все на нее уставились? Что еще стряслось?

Нажав на педали, я добрался до края толпы и соскочил с седла. Велосипед повалился набок, а я кинулся в самую гущу, работая плечами и локтями. Люди сердито огрызались, кто-то орал на меня, кто-то толкался в ответ. Не обращая внимания на тычки и окрики, я пробивался в первые ряды и наконец пробился. И увидел.

Нет, это была не Кэти. Это был тот, кого, пораскинь я умом, я и должен был здесь увидеть, — старина Ник, его сатанинское величество, дьявол собственной персоной.

Наряд у него остался без изменений: непристойное его брюхо все так же перевешивалось через грязную тряпку, видимо отвечавшую его понятиям о минимуме приличий. Зажав хвост в правой руке, он ковырялся в грязных зубах, используя кисточку как зубочистку. Небрежно привалился к ограде, упер раздвоенные копыта в пересекшую бетон трещину — и сверлил, сверлил толпу плотоядными глазками, намеренно доводя ее до исступления. А заметив меня, немедля выпустил хвост и, сделав шаг-другой вперед, обратился ко мне как к закадычному приятелю, которого, собственно, и поджидал.

— Привет герою! — протрубил он, быстро двигаясь мне навстречу и раскрывая объятия. — С возвращением домой! С возвращением не откуда-нибудь, а из Геттисберга! Я вижу, вы ранены. Но где, хотел бы я знать, вы раздобыли прелестную повязку, которая вам столь к лицу?