Я покачал головой.

— У нее был брат, которого мы называли Большой Отравой. Никто не помнит их настоящих имен. Вся семья эта жила внизу, на острове Мускусной Крысы. Ну, во всяком случае, когда Том женился на Амелии, он купил маленький участок в нескольких милях от Одинокой Горы и попытался построить там ферму. Ему это удалось, не знаю уж как. И с тех пор у него каждый год появляется ребенок, а миссис Уильямс не обращает на детей никакого внимания. Говорю вам, Хортон, это такие люди, без которых мы вполне можем обойтись.

Я покачал головой.

— У Амелии был брат, которого мы называли Большой Отравой, — повторил Дункан. — Никто не помнит их настоящих имен. От этого Тома Уильямса и его семьи — одни бесконечные неприятности. У них столько собак, что некуда палку ткнуть, и все эти собаки — совершенно бесполезные, как и сам старый Уильямс. Они бегают повсюду, дерутся, грызутся. Том говорит, что любит собак. Вы слышали что-нибудь подобное? Ужасная публика — и сам Том, и его собаки, и его парни — от них только и жди беды.

— Мисс Адамс, кажется, говорила, что это не только его вина, — напомнил я ему.

— Я знаю. Она твердит, что они отвергнуты и испытывают дискриминацию. Это еще одно ее любимое слово. Знаете, что такое дискриминация? Это значит, что кто-то не встречает гостеприимства. Не было бы необходимости в дискриминации, если бы все хорошо работали и имели достаточно здравого смысла. О, я знаю, что говорит по этому поводу правительство и как оно твердит, что мы должны помочь им. Но если правительство придет сюда и взглянет на этих дискриминированных, оно тут же убедится, что ошиблось.

— Когда я ехал сюда, я все думал, есть ли тут еще гремучие змеи?

— Гремучие змеи?

— Их было множество, когда я был маленьким мальчиком. Я все надеялся, что теперь их, возможно, стало меньше…

Он покачал головой:

— Но и сейчас их множество. Пойдите в холмы, и вы найдете их там достаточно. Вы ими интересуетесь?

— Не особенно.

— Приходите на вечернюю программу, — пригласил Дункан еще раз. — Там будет много народу. Некоторых вы знаете. Последний день занятий. Дети покажут что-нибудь и споют. А потом будет распродажа корзиночек. Деньги пойдут на покупку новых книг в библиотеку. Мы все еще придерживаемся старых обычаев, годы мало изменили нас. У нас свои развлечения… Сегодня продажа корзиночек, а две недели спустя будет Земляничный праздник в методистской церкви. Это прекрасная возможность увидеться с друзьями.

— Приду, если смогу, — пообещал я, — и на программу, и на праздник.

— Вам есть письма. Уже неделю или две, как приходят. Я все еще здесь почтмейстер. Почтовая контора находится в этом здании сто лет. Предлагали убрать ее отсюда, объединить с конторой в Ланкастере. Правительство никак не может оставить нас в покое. Всегда что-то хочет изменить. Улучшенное обслуживание — так оно это называет. Не вижу плохого в том, чтобы выдавать почту в Лоцмане Кнобе, как и все последние сто лет.

— Я думаю, у вас много почты для меня. Я предупреждал, чтобы ее пересылали сюда, а сам не торопился. Останавливался в разных местах…

— Хотите взглянуть на старую ферму, на которой когда-то жили? Там теперь живет семья Боллардов. У них несколько парней, почти взрослых, они пьют и дерутся.

Я кивнул:

— Вы говорите, мотель ниже по реке?

— Точно. Пройдите мимо школы и церкви до поворота дороги налево. Немного дальше увидите знак: «Мотель «Берег Реки»». Там ваши письма…

На большом конверте в левом углу неровным почерком был написан обратный адрес Филиппа Фримена. Я сидел в кресле у открытого окна, вертя в руках конверт и размышляя, почему Филипп решил написать мне. Я знал этого человека, конечно, и он нравился мне, но мы никогда не были близки. Единственное, что связывало нас — это восхищение и уважение к великому старику, который умер несколько недель назад в автокатастрофе.

Через окно доносилось журчание реки, негромкая беседа, которую вела она с берегами. Я сидел, слушая, и звуки этого разговора вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда мы с отцом сидели на берегу и рыбачили. Я всегда удил рыбу только с отцом. Река была слишком опасна для девятилетнего мальчика. Меня отпускали только на ручей, если я обещал быть осторожным.

Ручей был другим, сияющим летним другом, но в реке чувствовалось какое-то волшебство. И оно сохранилось, это волшебство, связывающее детские мечты с сегодняшним временем. И вот наконец я снова здесь, тут только я понял, что все время в глубине души боялся, что волшебство исчезнет и что это будет просто еще одна река, бегущая по земле.

Было тихо и мирно. Подобные мир и тишину можно найти теперь лишь в немногих захолустных местах. Здесь для человека найдется и место и время, чтобы подумать, не опасаясь нашествия чужаков и вторжения резких голосов, сообщающих политические и коммерческие новости. Волна прогресса прошла мимо этого угла, едва затронув его. Едва затронув и оставив жить со своими старыми идеями. Это место не знает, что бог умер. В маленькой церкви, в верхнем конце поселка, проповедник по-прежнему говорит об огне и сере, и паства восхищенно внемлет ему. Это место не знает чувства социальной вины. Здесь по-прежнему верят, что человеку подобает трудиться, чтобы заслужить право на жизнь. Это место не соглашается на лишние расходы, оно старается обойтись тем, что у него уже есть.

Я осмотрел комнату, простую, маленькую, яркую и чистую, с минимумом обстановки, отделанную панелями и с ковром на полу.

«Келья монаха, — подумал я, — и так оно и должно быть. Человек не может хорошо работать там, где слишком много удобств…»

Мир и спокойствие… а как же гремучие змеи? Может, эти мир и спокойствие — лишь обманчивая поверхность, как вода пруда под мельничными колесами? Я снова представил ее — грубую черепнообразную голову, нависшую надо мной, и вспомнил, как тело мое застыло, окаменев от страха.

Кому понадобилось планировать и осуществлять такую странную попытку убийства? И кто это сделал, как, почему? Зачем нужны были эти две фермы, так похожие друг на друга, что их невозможно различить? А как же Снуффи Смит, и застрявшая машина, которая вовсе и не застряла, и трицератопс, который, спустя короткое время, исчез?

Я сдался. Ответа не было. Единственный ответ заключался в том, что ничего этого не существовало, но я был уверен, что все это все-таки было. Человек, вероятно, может вообразить многое, но он, несомненно, не может вообразить все. Я знал, что должно быть какое-то объяснение всему этому, и я просто его не знаю. Я отложил в сторону большой конверт и просмотрел остальную почту.

В ней не осталось ничего важного. Несколько записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте. В большинстве этих писем чувствовалась нотка фальшивой веселости, и они мне не понравились. Все, по-видимому, думали, что я слегка спятил, уехав в такое захолустье, чтобы написать никому не нужную книгу. Еще несколько счетов, которые я забыл оплатить, два журнала и какие-то приглашения.

Я снова взял большой конверт и распечатал его. Оттуда выпала стопка листков, переснятых на ксероксе. К ним Филипп прикрепил записку.

В записке значилось:

Я отколол записку и увидел листки, исписанные неровным почерком моего друга.

Никакого заголовка не оказалось. Никаких указаний на то, что он собирался с этим сделать.