С целомудренной нежностью она поцеловала Кориславу в лоб. Повернув открытое и пригожее, светлое лицо к родителям, женщина-кошка прибавила:

— Матушка, батюшка, уж коли судьба в поисках суженой привела меня на запад, на попятный я не пойду. Нельзя правду вычеркнуть, какова бы она ни была. Сейчас меня зовут дела службы, а завтра к обеду ждите меня снова. — И, нежно склоняясь и касаясь дыханием зардевшейся щёчки Кориславы, улыбнулась-мурлыкнула: — С подарками и гостинцами.

Перебивавшиеся на грани голода жители получили помощь от Белогорской земли: пшено и овёс, пшеницу, масло, рыбу, яйца, сушёные овощи и ягоды, мёд. Весело сияло солнышко, бурно таял снег, играли на улицах дети — весна шагала стремительной поступью. А Олянка всё вспоминала пророчество Бабушки: «Встретитесь вы, когда падёт стена отчуждения между Белыми горами и Воронецким княжеством». Означало ли это, что встреча с ладой была уже близка?

8

Грохотали падающие стены, рокотали камни, гремели сокрушаемые кровли, рассыпаясь, точно игрушечные, под ударами сгустков хмари. Точно обезумевшие, навии швыряли радужные шаровые молнии, разбивали и рушили, громили и равняли с землёй... Кричали люди, придавливаемые обломками. Многие не успевали выбежать и были погребены под руинами.

— Бегом, на улицу, быстрее! — кричала Олянка.

Кого-то ей удавалось вышвыривать из жилищ до их разрушения, кого-то она вытаскивала, перекинув через плечо. Детей выбрасывала из окон на руки взрослых. В Зимграде творилось бедствие. Не землетрясение, не ураган, а кое-что пострашнее: навии безумствовали напоследок, решив не оставить в столице камня на камне.

Что привело Олянку сюда, в самое средоточие беды и опасности? «Шу-шу-шу, — толпились в её голове шепотки молвиц. — Зимград, Зимград! Иди в Зимград!» Да ещё приснились ей серые глаза с золотыми ободками... «Лада!» — ахнуло сердце.

— Вот тебе, проклятый! — прорычала Олянка.

Костяшка в её руке обернулась коротким толстым копьём, которое, свистнув в воздухе, пронзило навия-разрушителя насквозь вместе с доспехами и пригвоздило к стене дома. Дом уцелел, а Олянка кричала в окна:

— На улицу, на улицу! Бегите прочь!

Этот дом она пока отстояла, но могли на него найтись другие разрушители. Новая костяшка — и новое копьё влетело прямо в разинутый рот врага. У неё не было к нему жалости. Под упавшими стенами лежали искалеченные тела детей, женщин, стариков. Бревном придавило беременную красавицу. Широко раскрытые мёртвые глаза, не рождённое дитя.

Она успела выбросить детей из окна невысоко над землёй... Грохот, удары, чернота.

«Шу-шу-шу... Навь-Навь-Навь», — шуршали малютки-шепотки. Сдавленная грудь кое-как дышала, пальцы шевельнулись и скрючились. Боль, многоголовый зверь с алыми пастями, рвал руки и ноги. Провал в пустоту.

Снова вспышка сознания. Темно, на груди что-то тяжёлое, но дышать можно. Боль, всё тело сдавлено, до молвиц не добраться. Душно, воздух, мало воздуха! Чернота.

Грудь могла свободно дышать, лицо гладили пальцы... Или нет, просто ветер. Над ней склонились две женщины-кошки в кольчугах.

— Это что, оборотень? Что она тут делает?

Мужской голос сбоку:

— Эта девица мне жизнь спасла. А ещё она копьём навия к стенке пригвоздила. Насквозь вражину — прямо в брюхо с одного броска! Коротким таким, вроде остроги.

— Остроги? — хмыкнула кошка. — Её б на Север, в китобои, раз такая меткая!

— Светом Лалады её не исцелить, она ж Марушин пёс, — сказала другая. — Тут надо ту целительницу с камнем звать — может, она что-то сделает.

Над Олянкой склонилось смугловатое, точёное лицо с тёмными бровями. Иссиня-чёрная прекрасная коса свешивалась через плечо, а глаза — пронзительно-синие, небесно-холодные, чистые. К уголкам сжатого волевого рта пролегли суровые морщинки. Не жестокость, нет. Собранность и твёрдость.

— Голубушка, смотри мне в середину ладони. — Рука с раскрытыми пальцами зависла над лицом, сжалась. — Твоя боль у меня вот здесь, в кулаке.

Голос тоже твёрдый, как стальной клинок. Красавица, но очень уж строгая. Кафтан с двумя рядами пуговиц, высокие сапоги, длинные стройные ноги. Крак! Что-то хрястнуло в теле Олянки, но боли она не чувствовала. Всю боль красавица держала в кулаке, а другой рукой вынимала из мешочка на шее камень — необработанный самоцвет. Камень лёг Олянке на грудь тёплой тяжестью. Бухнуло сердце, отзываясь... «Шу-шу-шу... Навь-Навь-Навь...» — захороводили, закуролесили шепотки.

— Ну, вот и всё, ты здорова, милочка. Можешь идти.

Коса целительницы была чуть растрёпана, кафтан запылён. Кто-то окликнул:

— Госпожа Рамут!

— Да! — тут же вскинув и повернув голову на зов, отозвалась целительница.

С губ Олянки сорвалось:

— Рамут лейфди...

Чистая весенняя прохлада взгляда красавицы устремилась на неё, шелковистые чёрные брови сдвинулись.

— Прости, что ты сказала?

— Госпожа Рамут, иди скорее сюда! — снова раздался зов — не требовательный, скорее, почтительно-просительный. Кому-то плохо, кто-то умирает.

— Иду! — воскликнула молодая навья, поднимаясь.

Забыв об исцелённой больной и её странном возгласе, она устремилась туда, где в ней сейчас срочно нуждались. Олянка села сама, без помощи. Боль улетучилась, тело свободно дышало и прекрасно действовало, тёплое и живое, целёхонькое, только всё в пыли и крови с головы до ног. Лицо тоже в засохших потёках крови и грязи — матушка родная, наверно, не узнала бы её сейчас. На голове — «воронье гнездо», волосы припудрены всё той же пылью, будто сединой.

— Давай-ка, голубушка, раз ты цела, помогай завалы разбирать, — сказала одна из кошек, позвавших целительницу Рамут. — Каждая пара рук нужна, а ты, видать, силушкой не обделена, коли навиев на острогу нанизываешь.

— Ой, да не говори, госпожа! — воскликнул невысокий чернобородый мужичок, стоявший рядом. — Пригвоздила его к стенке, а он висит, трепыхается, как рыбина!..

Олянка узнала голос — тот самый, который сказал, что она ему жизнь спасла. Воспоминание о пронзённом копьём навии, видимо, доставляло ему удовольствие.

Две кошки, русая и рыжеватая, поглядывали на неё со смесью удивления и уважения. Видимо, не ожидали от Марушиного пса. Олянка встала и пошатнулась, но не от слабости, а просто оступилась на развалинах.

Из-под обломков доставали раненых. Кошки прикладывали к ним ладони и вливали золотистый свет. Присесть и перевести дух было некогда. Обдирая руки до крови, Олянка поднимала деревянные балки, брёвна, камни — плечом к плечу с двумя кошками.

А над измученной Рамут склонилась Радимира — живая, настоящая, не во сне. Она не видела Олянку, а если б и увидела, не узнала бы. Сердце кольнуло, застонало эхом, окунулось в шёпот ив на закате... Живая и осязаемая, хоть руку протяни и дотронься, но не её лада, чужая. В серых с золотыми ободками глазах сияло тёплое задумчивое восхищение, предназначенное молодой навье, самоотверженно бросавшейся от одного раненого к другому со своим целительным камнем.

— Водички глотни. — Радимира заботливо поднесла к губам усталой Рамут фляжку.

Та отпила и поблагодарила взглядом: на слова не было времени, её ждали раненые.

Выглянуло из-за туч солнце, но глаза Олянки оно ничуть не потревожило. Она была так занята, что даже не заметила, что вокруг ясный день. Только две кошки рядом удивились:

— Это что ж, ты света не боишься?

Олянка прищурилась на солнце. Это было даже приятно — лучики-радуги на ресницах. Как давно она этого не видела и не чувствовала! Что же случилось с её глазами? Это чудо на некоторое время затмило собой даже встречу с Радимирой, растревожившую в её сердце приутихшую было печаль. Не печаль даже, а стон серокрылый, летящий в пустое небо...

— Сама не знаю, как так получилось, — проговорила она.

Радимира с Рамут то пропадали из виду, то попадались на глаза опять, перемещаясь по развалинам города. Не её лада, чужая бралась за другой конец бревна, и они с Рамут его поднимали; не её лада, чужая склонялась вместе с целительницей над раненым ребёнком; чужая лада подхватила зашатавшуюся Рамут на руки и держала в объятиях, устремив ей в лицо орлиный взор, жадный и взволнованный.