Кошки встретили новоиспечённую охотницу с удивлением и недоверием. Во-первых, потому что Марушин пёс, а во-вторых...

— Ты острогу-то хоть бросать умеешь?

Ей дали короткое, тяжёлое копьё и велели метнуть в сложенные горкой мешки с песком. «Шу-шу-шу, — заплясали в ушах шепотки-непоседы. — Север-Север-Север...» Толстое древко легло в руку, вес его распределился так, как нужно. Знать надобно место, за которое браться — тогда и полетит оружие туда, куда следует. «Ф-фух!» — прошуршало в воздухе копьё. Наконечник проткнул мешок и ушёл глубоко в толщу песка.

— Недурно, — сказала светловолосая кошка с глазами цвета мышиного горошка. — Но сейчас ты на твёрдой земле, а в море с лодки бросать будешь. Сестрицы, несите-ка вон ту посудину сюда!

Кошки притащили старую, прохудившуюся лодку и поместили её в пяти саженях от горки. Олянка забралась в неё, а охотницы принялись раскачивать её за борта, изображая волны. «Шу-шу-шу... Море-море-море», — шелестели неотвязные шепотки, плескались, точно холодная вода. Закрыв глаза, Олянка покачивалась на пружинящих ногах. Она ловила середину в себе. Средоточие покоя, которое всегда держится ровно, как тело ни швыряй. Нащупав его, она соотнесла с ним такую же середину у древка копья и связала их незримой нитью равновесия. «Ф-фух!» — новый бросок, и острога попала точно в горку.

— Неплохо, — сказала синеглазка. — Вылезай.

Олянка выбралась из лодки, а кошка сказала:

— Меня Браной зовут. А тебя как?

— Олянка я, — представилась та.

— Хорошо бросаешь, — похвалила Брана. — Вот только на вид тощевата ты. Мы перед промыслом за зиму отъедаемся, потому что когда дело вовсю горит, то и перекусить бывает некогда. Да и сил много уходит.

— Ничего, выдюжу, — процедила Олянка.

— Ну, смотри, — серьёзно поглядела на неё Брана. — А чего ты в китобои-то подалась?

— Заработать надо, — коротко ответила Олянка. И добавила, чувствуя к этой кошке доверие: — У меня свадьба скоро.

— О, поздравляю, — клыкасто улыбнулась та. — У меня сие радостное событие уже за плечами.

Дружелюбная, весёлая Брана Олянке понравилась. В ней не чувствовалось предубеждения против Марушиных псов, а между тем она совсем Олянку не знала.

Олянке выдали высокие непромокаемые сапоги почти до бёдер и кожаный плащ с просмоленными швами. Ещё из рабочей одёжи полагались грубые перчатки из шероховатой кожи, чтоб древко не скользило в руке. Крутобокая парусная ладья устойчиво сидела на воде, к её бортам крепились лёгкие лодки, в которых охотницы приближались к киту. Вдобавок к парусу судно оснащалось вёслами, которые шли в ход, когда надо было поднажать и ускориться. Двадцать гребцов, двенадцать охотниц, старшая над гребцами, старшая над охотницами, смотрящая за парусом — таков был состав отряда их ладьи.

В первый раз Олянке не довелось самой бросить острогу, но в лодку она прыгнула. Кит поддал лодку хвостом, и охотницы искупались в холодной воде. В ладью вернулись через проходы. Если б Олянка когда-то не получила лечение чудесным сердцем-самоцветом, бултыхаться бы ей в волнах, но проход выручил и её. Охотницы во второй лодке зацепили кита несколькими острогами, наконечники которых были устроены так, что входили они в плоть легко, а назад их извлечь можно было, только вырезая с мясом. Засели они в теле зверя крепко. Олянка вдруг ощутила жалость к огромному животному... Но северянки ели китов, это была их основная пища, без которой они вряд ли прожили бы. Без надобности они не убивали, а ровно столько, сколько требовалось для пропитания. На самок с детёнышами-подростками не охотились.

— Ежели кто этот закон нарушит, его Белая Мать накажет.

Белую Мать, владычицу моря, северянки рисовали в облике огромного белого кита. Слушая рассказы бывалых охотниц, Олянка давала отдых усталому телу: на обратном пути ей пришлось побыть гребцом. Сгустился сумрак, на берегу горели костры. Разделывали тушу добытого кита, и тёмная кровь струилась в море. Олянку вдруг затошнило, комок подступил к горлу и долго не отпускал.

— Ничего, привыкнешь, — легонько похлопав её по плечу, сказала Брана.

Еду ей приносила супруга — рыжая кошка Ильга. Она кормила Брану сытными, жирными блюдами; оладьи купались в растопленном коровьем масле, каждая крупинка каши тоже плавала в жидком сливочном золоте, жареный гусь с румяной корочкой так и соблазнял впиться в него зубами...

— Жир — это основа жизни на Севере, — рассказывала Брана, то отправляя в рот ложку каши, то кидая туда истекающую маслом оладью. — Без него замёрзнешь и отощаешь. Вот, попробуй-ка китового жира! Пользу он несёт большую, нутро твоё смазывает, жилы кровяные будут крепкие и мягкие. Будешь есть его — тоска тебя оставит, а ведь когда темно кругом, на душу печаль нападает.

Олянка взяла брусочек, посыпанный солью и душистыми травами. Непривычен был его вкус, но из-за питательности она ела его, дабы подкреплять силы. Так же ей полагался приличный кусок китового мяса, и она, разрезав его на тонкие ломтики, поджаривала на углях. И всё же Олянка изрядно страдала от голода. Новой жизни внутри требовалась пища, ненасытному зверю всё было мало, и спалось ей плохо. Несколько раз она пробуждалась от тоскливого жжения в животе.

— А чего тебе невеста твоя харчи не носит? — спросила Брана.

— Она не знает, что я тут работаю, — ответила Олянка. — Коли бы узнала, не обрадовалась бы, наверно.

Сыто отрыгивая и похлопывая себя по животу, Брана оставляла ей то полгоршка каши, то кусок пирога с рыбой, то ломоть белогорского калача с маслом и мёдом.

— Ух, не лезет уж в меня, — крякала она. — Ильга меня будто на убой откармливает... Возьми, сестрица, съешь, а то пропадёт ведь снедь.

Наступив на горло гордости, Олянка брала. Она не только себя теперь питала, но и дитя, о котором не могла не тревожиться. Впрочем, всё было пока благополучно. Крепкое в ней зародилось дитятко, так просто его не возьмёшь — ни голодом, ни работой, ни морем холодным не проймёшь!.. Звериная живучесть тоже служила добрую службу: там, где Олянка-человек упала бы замертво, Олянка-оборотень выстаивала на ногах, лишь чуть крякнув от натуги. Но если голод успокаивался пищей, то ничем нельзя было утолить тоску по Ладе, по её мягким рукам, околдовывающему запаху, подснежниковым глазам, по её голосу весеннему, нежности пуховой. Кутаясь в спальный мешок, Олянка украдкой утирала слезу. Захотелось Ладе побыть одной, отгородиться от неё молчанием, а она задыхалась без неё, как без воздуха...

В первый раз она присматривалась, а во второй и следующие уже сама бросала острогу с лодки. Кит так мощно плеснул хвостом, что её окатило жестокой волной — будто пощёчину всему телу дали. Вымокнув с головы до ног, она стучала зубами в ладье, пока они тащили тушу кита на верёвках и поплавках к берегу. Покидать судно прежде времени через проход запрещалось. Все промокали, но стойко терпели. Намаялась Олянка со своей густой и длинной гривой: волосы не просыхали почти никогда. Не успевали они немного отдохнуть на берегу, как опять пора в море. Короткие волосы кошек сохли у очагов быстро, а коса Олянки оставалась сырой постоянно. Спать с такой — мало приятного: холодно, мокро, неуютно. Устав мучиться, она хорошенько навострила нож на точильном камне и отхватила косу у самого корня. Неровно вышло, грубо и беспощадно-коротко, но сразу стало проще жить. Схватив волосы через лоб ремешком-очельем, чтоб в глаза не лезли, она всматривалась в морскую даль, и ветер трепал непривычно короткие пряди, которые даже шею не закрывали.

Наконец ночью она услышала далёкий ласковый зов... В полудрёме ей почудился знакомый, милый сердцу серебряный голос, призывавший её:

— Лада моя... Приди... Я жду...

Увы, рано утром нужно было выходить в море, с добычей они вернулись только к вечерним сумеркам следующего дня. Валясь с ног от усталости, Олянка наскоро просушила волосы у огня и завернулась в спальный мешок.

— Лада моя... Приди, я жду, — звенел сквозь пространство голос, и в нём уже слышался надрыв, тревога и слёзы.