— Черешенка, доченька! Что это ты тут лежишь? Что с тобою, дитятко?

Это родительница-кошка, матушка Владета, спешила к ней. Подняв дочь сильными руками, она отнесла её в дом, а там матушка Душица Зареоку водой из Тиши умыла и напоила.

— Что стряслось, родная? — расспрашивали испуганные родительницы. — Скажи хоть слово, Зоренька!

Но на уста Зареоки будто чей-то холодный перст лёг, не давая им разомкнуться. Три дня они не открывались ни для слов, ни для еды и питья, а на четвёртый Зареока наконец сумела проронить:

— Лада моя...

Родительницы, измученные тревогой (а матушка Душица ещё и дитя носила во чреве — каково ей было!), отвели Зареоку в Тихую Рощу, к девам Лалады. Грустноватой, горьковатой хвойной лаской дышал тихорощенский покой... Обступил он Зареоку со всех сторон, окутал душу исцеляющими, мудрыми объятиями. Окунувшись в горячие воды Тиши, выпив целебного отвара с мёдом, приготовленного служительницами Лалады, Зареока смогла наконец рассказать о своём видении.

Помолчав, девы Лалады переглянулись и вздохнули.

— Это душа твоей лады прилетала проститься с тобой, девица. Не стало её этой зимой... Видимо, среди прочих, кто погиб от навьего оружия, попала она в Озеро Потерянных Душ, а теперь все, кто там томился, получили свободу. Вот и полетела душа суженой твоей первым делом к тебе... Она и теперь у тебя за плечом — плачет и сокрушается, видя слёзы твои.

Обернулась Зареока, точно ужаленная, но никого за собой не увидела, только сосны могучие спали кругом. Или горлица опять где-то вспорхнула?.. Точно, она! Кинулась опять девушка за ней, но её поймали руки родительницы Владеты, и она осела наземь, зажимая ладонью беззвучный крик разорванного в клочья сердца.

— Не плачь, не убивайся, слёзы твою ладу только ранят, — приговаривали девы Лалады, умывая девушку водой из Тиши. — Отпусти её, девица, не держи, не зови. Дальше ей лететь надобно, в другой мир её путь лежит. А ты одинокой не останешься, коли сама того пожелаешь.

От целебного отвара накрыл Зареоку сон. Легчайшими касаниями крыльев бабочки кто-то ласкал её, порхали прохладные прикосновения по лицу и волосам, а потом будто бы этот невидимка поднял её на руки и в объятиях куда-то медленно нёс. Любящие, светлые были эти объятия, как крылья горлицы.

Пробудилась она по-прежнему в Тихой Роще, на озарённой солнцем полянке среди сосен. Голова её покоилась на коленях у матушки Владеты, а рядом сидела матушка Душица, с состраданием и болью во взоре вороша пальцами волосы дочери.

— Пойдём домой, дитятко, — сказала она, увидев, что Зареока проснулась.

— Кто? Кто она была, моя лада? — встрепенувшись, желала знать девушка. — Премудрые девы Лалады, вы знаете её имя?

— Не надобно тебе это, ни к чему душу бередить — и её, и себя мучить. Отпусти её, — ответили те.

На прощание они дали им туесок тихорощенского мёда и мешочек успокоительных трав, отвар которых Зареоке предписывалось принимать на ночь. А ещё — купаться в горячем источнике на склоне Нярины — великой утешительницы и целительницы сердец.

Окунувшись в высокогорную купель, Зареока увидела деву с чёрными, печальными раскосыми глазами и высокими скулами, одетую в белое.

— Дай мне твои слёзы, — прозвенел её серебряный, ласкающий голос. — Я выплачу их за тебя...

Упали жемчужины слёз в подставленную ладонь темноокой незнакомки. Она поднесла их к своим глазам, сомкнула веки... и по её щекам скатились, сверкнув быстрыми звёздочками, капельки.

Глаза Зареоки открылись под водой. Рванувшись на поверхность, она вынырнула из купели... Исчезла дева в белом наряде, а может, и не было её. Может, приснилась она Зареоке?

Как бы то ни было, в груди стало немного легче. Притупилась острая боль, будто туманом подёрнулась. Но никуда не делось горькое осознание, что никогда уж не придёт лада, с которой они так и не увиделись при её жизни. Даже имени её Зареока не знала. Мерещилось ей порой лишь ласковое эхо, шептавшее: «Черешенка...» Лёгким ветерком гладило оно её щёки, сушило слёзы, скупо катившиеся из посуровевших, рано познавших горе глаз. Всё ж немало слёз у неё взяла прекрасная Нярина, а то б утонула в них Зареока, захлебнулась бы и не выплыла на поверхность.

Когда её позвали сажать деревья в Зимграде, матушка Душица сказала:

— Ступай, дитятко, работа душу лечит. Бери пример с матушки Владеты.

К тому времени она уж произвела на свет сестрицу Годиславу и носила её супруге-кошке в мастерскую на кормление. Владета, потеряв двух старших дочерей, горе своё в работе топила; чище слезы, яснее озера тихого были белогорские зеркала, которые она делала вместе с прочими мастерицами. Услышав зов Душицы и писк проголодавшейся дочки, она умывала лицо и руки, обмывала грудь и выходила из мастерской. Сидя в тени крытого соломой навеса, Владета кормила кроху. Душица, присев рядом и прильнув к плечу супруги, глядела в личико ребёнка.

— Зареоку-то нашу зовут в Зимград — деревья там сажать надобно, — сообщила она.

— Пусть идёт, поработает, — кивнула Владета. — Может, и горевать некогда станет.

Зимград ещё не весь был восстановлен: какие-то улицы ещё строились, другие были уже почти готовы. Беломраморная красота новой столицы Воронецкой земли дышала строгой прохладой, чёткой упорядоченностью, сдержанным величием. Следовало воздать должное зодчим из Нави — великие они были искусники! Ночью постройки излучали мягкий, приглушённо-лунный свет: сиял сам камень, из которого их возвели. Дома походили на выточенные из льда дворцы. В окна вставлялась уже не слюда, как раньше, а прекрасное белогорское листовое стекло — то самое, которое помимо зеркал делала матушка Владета в своей мастерской. Окна — очи дома, и очи эти ничего не искажали, позволяя прекрасно видеть, что делается на улице.

Главным зодчим была навья Олириэн — высокая, золотоволосая, голубоглазая красавица. Почти все жительницы Нави ростом не уступали женщинам-кошкам; они носили кафтаны причудливого иноземного покроя, штаны и высокие сапоги, а на головах — треугольные шляпы, отделанные по краю полей золотой или серебряной тесьмой и перьями.

Впервые в Зимграде увидев навиев, Зареока ощутила в сердце глухое, давящее чувство, смутную враждебность. Ведь они были повинны в гибели её лады... Нет, не красавица Олириэн и её помощницы убили ладу, а их соотечественники — разумом девушка это понимала, но сердце всё время тихо тлело непримиримым, жгучим угольком. Но губы Зареоки оставались сжатыми.

Работали навии усердно и прилежно, от зари до зари. Ни люди, ни кошки таким трудолюбием и дотошностью не могли похвастаться. «На глазок», «на авось», «и так сойдёт» — эта песня была не про них!.. Точность, тщательные расчёты, филигранные чертежи и образцовая щепетильность во всём — вот что их отличало. Без суеты, без спешки трудились они, размеренно и чётко, с собранностью и сосредоточенностью, отдавая работе себя без остатка. Бывают работники, которые шумят, бегают, бурно суетятся, а всё равно дело у них неважно идёт, а то и вовсе на месте стоит; не такими работниками были навии. С кажущейся неспешностью они успевали очень много, горы сворачивали всем на удивление. Волей-неволей это вызывало уважение. И всё же не могла Зареока относиться к ним дружески... Чужие они были, зловещие, жутковатые. Будто бы холодком от них веяло.

Однажды, сажая кусты, девушка засмотрелась, как одна навья-зодчий ваяет статую для городского сада. Её искусные пальцы плясали по глыбе мрамора, и камень осыпался под ними мелким порошком. Медленно проступали под руками мастерицы очертания женской фигуры: плечи, грудь, волосы, складки одежды... Когда было готово лицо, навья всмотрелась в его черты и вдруг, оскалив зубы, просто стёрла его в пыль. От резкого рубящего движения её руки голова изваяния откололась и подкатилась прямо к ногам вздрогнувшей Зареоки. Навья, всё ещё скаля волчьи клыки, встретилась взглядом с девушкой.

— Прости, я не хотела тебя напугать, — проговорила она, спрятав зубы. — Просто это лицо не подходит. Ничего, сделаем другую голову.