А солнышко чудесно пригревало, шелестели молодые деревца, благоухали цветы... Хотелось сесть на землю под кустом и застыть в ленивом ничегонеделании, думая о сладких дольках, о пухленьких пальчиках, таких трогательно сдобных, как у младенца. Её собственная рука с растопыренными пальцами по сравнению с мягонькой ручкой Зареоки казалась костлявой птичьей лапой.

4

«Лада, лада моя», — рыдало сердце, а по щекам катились водопады слёз. Неужели изменила ей Зареока — ей, своей горлице сизокрылой, навьей стрелой на лету подстреленной? «Прощай, Черешенка...»

— О-о-о, — рыдала девушка, уткнувшись в подушку, чтоб было не слишком громко. А то родительницы услышат, начнут расспрашивать, сердце травить — ещё хуже будет. Невыносимо было говорить об этом: язык горько немел, а в горле застревал ком.

Но один поцелуй — как будто ещё не измена? Да и можно ли изменить тому, кого никогда не видел? Ночной ветерок струился в приоткрытое окно, сад вздыхал, грустно напоминая: лада, горлица... «Прощай, Черешенка моя...»

И всё же какой удивительной силой обладала Леглит! Вспоминая полёт на каменной плите над городом, Зареока ёжилась от холодящих мурашек высоты. Она сама не знала, отчего вдруг так перепугалась, но всё ещё чувствовала на себе объятия рук навьи — сильных и тёплых. Это впечатление было даже ярче полёта и высоты. И что хуже всего — ей хотелось ещё. Не летать, нет, бррр... А вот обняться, уткнуться, и чтоб рядом звучал мягкий смешок навьи — да. Когда Леглит смеялась, её лицо переставало быть суровым, и сердце откликалось на его ночную, лунную, мраморную красу зябким и нежным содроганием.

Нет, нет... Лада! Горлица на ветке...

— О-о-о, — опять застонала Зареока в подушку, но уже потише, не так надрывно и горестно.

Да что ж такое-то. Даже не плакалось ей уже: навья воцарилась в её мыслях и не давала думать о ладе. Погрустить и погоревать как следует не получалось.

— Что ж это творится-то, ладушка? — прошептала Зареока, вскинув затуманенный слезой взгляд к ночному звёздному небу. — Я плачу, а мне не плачется, не рыдается...

Всё эта навья с её поцелуем, будь она трижды неладна.

Она тянулась в прошлое, где была погибель, печаль, ночь и боль, но неведомая сила влекла её вперёд, к свету, радости, любви и жизни. Против воли влекла, мощная и непобедимая, а Зареока цеплялась за тоску, пытаясь тащить её за собой изо дня в день. Наверно, ей казалось, что так правильно. Она оплакивала ладу, которую даже не видела. Стоило вспомнить горлицу и шёпот: «Прощай, Черешенка...» — и вот они, слёзы на глазах, а в груди — надрывный стон. Но сегодня даже это плохо срабатывало. А всё Леглит... Ох, что ж делается-то!

Навья изъяснялась витиевато, мудрёно. Очень умная да учёная, видно, она была. В том большом доме, где жили зодчие, Зареока заметила какие-то приспособления — подставки с деревянными прямоугольными досками, к которым были приколоты большие листы с чертежами. Подробно она, конечно, разглядеть не успела, но и то, что удалось увидеть, поражало её ум. Ведь чтоб так чертить, это ж какую учёность надо иметь! Зареока умела читать и писать, да счёту была немного обучена; признаться, проще давалось ей вычитание и сложение, а вот умножать да делить она могла с трудом. Где ж ей, простой девушке, разобраться в науках, коими владели госпожа Олириэн и Леглит... Главная зодчая, наверное, была самой учёной из всех. По навьям трудно угадать возраст, все они выглядели молодо, но Зареоке казалось, что госпожа Олириэн старше Леглит. Пожалуй, Леглит годилась ей в дочери. Прожитые годы отражались не на лице, а в глазах — будто в бездну тёмную прыгаешь, глядя в них. Бездну, полную звёздной мудрости.

— Хватит! — оборвала свои мысли Зареока, ударив кулаком по ни в чём не повинной подушке. — Лучше буду о ладе думать... Прости меня, ладушка.

На короткое время ей удалось настроиться на печальный лад, сердце защемило, а глаза намокли, душа наполнилась раскаянием. Этому способствовал дышащий прохладой и грустно шелестящий сад, в котором ей мерещилась тень горлицы...

Но эта проклятая, неуместная жизнерадостность так и лезла в каждую щёлочку, разгоняя сумрак тоски и наполняя девушку светлым эхом солнечного дня. Ну не грустилось ей сегодня, просто беда какая-то. Швырнув подушку в угол, Зареока нахмурилась и надулась, обхватила руками колени. А завтра — новый рабочий день, новые кусты и деревья. И опять шуточки и намёки Кукули... А ведь под этими намёками, похоже, начала появляться почва!

Смирившись с тем, что тоска потерпела полное поражение, Зареока закрыла глаза и провалилась в сон. Всё-таки работала она очень много и к концу дня порядком уставала.

Ранним солнечным утром, полным птичьего пения, шелеста листвы и свежести, уж тем более не хотелось думать о грустном. Ночные терзания остались позади, Зареока спешила на работу, к своим любимым кустикам и деревцам, к земле, воде и волшбе... Это было то, что она умела лучше всего и любила больше всего. В душе всё сразу вставало по полочкам, она чувствовала себя на своём месте, наполняясь миром и светом.

Прекрасное, солнечно-искристое настроение переполняло её, когда она орудовала лопатой, чтобы посадить новый кустик. Рядом стояло ведёрко с удобрением — помётом домашней птицы, а также ведро воды. Водоснабжение в городе, к слову, навии налаживали прекрасное, гораздо лучше прежнего. К столице Воронецкого княжества подвели уже шесть водоводов, ещё шесть предстояло построить, дабы наполнить город свежей проточной водой. Один водовод, самый длинный, вёлся прямо от белогорских источников.

Неуловимое дуновение коснулось кожи Зареоки мурашками. За её плечом, заслоняя собой солнце, стояла Леглит с прямоугольной тонкой дощечкой в руке. Приподняв шляпу, она поклонилась.

— Здравствуй, Зареока... Прости, что отвлекаю тебя от работы, но мне нужно совсем немного твоего времени. Ты позволишь?

Вложив руку в протянутую ладонь, девушка поднялась. Навья подвела её к скамеечке и усадила, сама присела рядом. К дощечке у неё в руках были прикреплены несколько листов бумаги.

— Посиди вот так немного, — попросила она. — Я хочу тебя нарисовать. Смотри на меня и постарайся не вертеться.

Прислонив дощечку к колену, Леглит достала заострённую палочку, оставлявшую на бумаге тонкие тёмно-серые следы. С шуршанием, точно бабочка, запорхала эта палочка по листу. Порой навья вскидывала на Зареоку сосредоточенный взгляд; точно, уверенно двигалась её рука, не останавливаясь почти ни на миг. Зареока, помня о просьбе не вертеться, очень старалась сидеть неподвижно, но то муха её беспокоила, то пушинка какая-то, прилетевшая по воздуху и зацепившаяся за кончик носа. Уж очень она мешала, щекотала.

— Для чего тебе это? — Зареока всё-таки смахнула пушинку, и сразу стало лучше. Но ненадолго: как назло, начал чесаться нос.

— Погоди чуть-чуть, — пробормотала навья, не переставая водить по бумаге рисовальной палочкой. — Уже скоро.

Наконец она повернула лист, над которым трудилась. Зареока ахнула: на неё смотрело её собственное лицо. Даже зеркало не передало бы его точнее. Леглит смущённо улыбалась, и солнце золотило её ресницы, мерцало тёплыми искорками в глубине прищуренных от яркого света глаз.

— Да это ж я! — не удержалась девушка от смеха.

— Всё верно, — улыбнулась Леглит. — Ты спрашиваешь, для чего это? Ну... просто мне хочется видеть твоё лицо и тогда, когда мы с тобой врозь. Благодарю тебя за терпение... Не смею больше отвлекать тебя. Мне и самой пора браться за работу. Была рада с тобой увидеться...

Её мягкие губы защекотали пальцы Зареоки коротким поцелуем. Поднявшись, навья удалилась, а девушка ещё немного посидела, озадаченно размышляя над словами Леглит. Они щекотали ей сердце и вливали в кровь странную лень. Хотелось сидеть и думать, думать, думать бесконечно об этом, утопая в тягучем мёде солнечных лучей...

А эта несносная Кукуля была тут как тут со своими намёками.

— Что-то ты долго с твоей навьей миловалась. О чём болтали? О своём, о девичьем?