Наконец Леглит повернулась на бок, уткнувшись лицом Зареоке в живот. Ощутив его податливую мягкость, она скользнула ладонью вверх.

— М-м-м, — не открывая глаз, с улыбкой простонала она.

Её пробуждение защекотало душу Зареоки лучиком радости и облегчения: наконец-то. А Леглит, открыв глаза, долго смотрела в сумеречное небо всё с той же лёгкой сонной улыбкой. Девушка даже засомневалась, проснулась ли навья. Может, она спала с открытыми глазами? Но нет, Леглит медленно проговорила:

— Это самое чудесное пробуждение, какое только можно вообразить.

 Зареока робко дотронулась до её щеки, и она поймала её руку, прижала к губам. Долгими, чувственными поцелуями она ласкала каждый сустав, каждый бугорок, каждую мягкую ямочку.

— У тебя такие нежные маленькие пальчики, что я боюсь их сломать, — едва шевеля губами и языком, как будто всё ещё в плену сна, вымолвила она.

— Ничего, я крепкая, — засмеялась Зареока.

— И всё-таки это самые крошечные, хрупкие, самые чудесные пальчики на свете, — выдохнула Леглит.

Окончательно пробудившись, она спохватилась, взглянула на карманные часы. У неё вырвался виноватый, досадливый вздох.

— О, драмаук меня раздери!.. Какой стыд... Прийти на свидание к самой прелестной девушке и позорным образом проспать целый день! Зоренька, счастье моё, ты что же, так и просидела? Шла бы домой, не беспокоясь обо мне...

— Ну что ты, как я могла уйти? — от всей души воскликнула Зареока.

У Леглит вырвался нежный стон. Она прильнула к губам девушки крепко и жарко, по-настоящему страстно. У Зареоки дух захватило, она ослабела в объятиях навьи до обморочной сладкой дурноты.

— Сокровище моё... Прости меня. Только во сне мы, зодчие, и можем восстановить силы. Даже пища не столь важна, как сон. — Леглит потёрлась кончиком носа о нос Зареоки и принялась покрывать поцелуями всё её лицо. Потом вдруг замерла, зажмурившись, и горько, устало прошептала: — Я не слишком много могу тебе дать, милая. Все мои силы уходят в работу. Тебе останутся лишь крохи... Поэтому я пойму, если ты решишь меня оставить и найдёшь кого-то, кто сможет уделять тебе больше времени. Ну, или, по крайней мере, не станет спать на свиданиях, — добавила она с невесёлой усмешкой.

Печальное эхо её слов окутало душу Зареоки смутной тоской. Зябко сжалась она, пусто, неуютно и холодно стало ей в светлом березнике... Лада отлетела от неё сизой горлицей, а теперь и Леглит завела этот странный разговор, от которого веяло безнадёгой. В страшной морозной пустоте повисло сердце, и уже без усилий и потуг заструились по щекам слёзы.

— Не говори так, — всхлипывая, пролепетала девушка. — Я и не помышляю о том, чтобы оставить тебя!.. Спи, сколько хочешь — столько, сколько тебе нужно, а я буду хранить твой сон и ждать тихонечко рядом. Для меня и это — радость!

— Велика радость, ничего не скажешь, — покачала Леглит головой. — Заскучаешь, затоскуешь, захочешь большего... А я не смогу дать больше.

— Не заскучаю! — в сердечном порыве дотронувшись пальцами до её щеки, воскликнула Зареока. — Уж дело я себе найду, не беспокойся. Но скажи, разве нельзя работать не так... тяжко? Разве кто-то стоит над вами с кнутом и погоняет, чтоб вы строили скорее?

— Дело не в кнуте, — сказала Леглит со вздохом, ловя руку девушки и погружая в её ладошку губы. — Просто иначе — не получится. Нельзя уменьшить то количество сил, которое работа требует. Или это будет плохая работа, или совсем никакая. Я не смогу по-другому, радость моя. Или так, или вовсе никак. В любом случае, мы должны достроить Зимград. И сделать это так, чтобы ни у кого не было повода нас ругать!

Тень ли лады-горлицы мелькнула в грустном вечернем сумраке, или же просто птица какая-то вспорхнула — как бы то ни было, тёплые слёзы, скатившись, омочили своей солёной влагой дрожащую улыбку Зареоки.

— Мне совсем ничего не нужно, — сказала она тихо, нежно, с затаённой, только ей известной светлой болью. — Вернее, совсем немного... Просто — будь. Живи, работай, если работа составляет твоё счастье. Вот и всё, чего я хочу.

Губы и брови Леглит дрогнули, глаза влажно замерцали. Она сгребла девушку в крепкие объятия и расцеловала.

— Сокровище, — шептала она между поцелуями. — Какое же ты сокровище... Самое настоящее, самое прекрасное. Ох и счастливчик же будет тот, кому оно достанется!

— Оно твоё! — обвивая её шею рукой, нежно и настойчиво промолвила Зареока.

— Смею ли я его взять? — грустно улыбнулась навья.

Вместо ответа Зареока прильнула к её губам. Та порывисто, горячо ответила — вспыхнула, будто масла в огонь плеснули. Их уста плотно слились, целуемые, целующие, Зареока обвила шею навьи мягким кольцом рук, а руки Леглит сжали её так, что ей стало трудно вздохнуть. Воздуха — мало, но счастья — полная грудь. И пусть это счастье чуть горчило, но Зареока пила его жадными глотками.

Прохладная ткань плаща Леглит окутала её обнажённое тело. Запеленав девушку, как дитя, до самого носа, навья покачивала её в объятиях, целуя то в висок, то в бровь, а та вжималась в неё — уже женщина, её женщина.

— Что ж делать-то? Как я в порванной рубашке домой пойду? — хихикнула Зареока.

Названный предмет одежды комком белел в траве; на него они сейчас, обнявшись, и смотрели вдвоём.

— Даже не знаю, как так вышло, — сокрушённо покачала головой навья. — Прости, Зоренька.

— Что ж матушке сказать? Что на работе порвала? — размышляла Зареока.

Леглит, чмокнув её в носик, решительно предложила:

— Сделаем вот что... Оденься, я тебя сверху плащом укутаю, и зайдём, так и быть, ко мне. Там найдутся нитки и иголка. А после — домой, потому что час уж поздний!

На том и согласились. В сумрачной прохладе березника Зареока надела рубашку, и сразу стало понятно, почему в таком виде идти неудобно: та была разорвана на груди. Стыдливо прикрыв руками прореху, она опять юркнула в кокон плаща, который был ей слишком длинен и волочился по земле.

— Н-да, натворила я дел! — покачала головой Леглит смущённо и виновато.

А Зареока, путаясь в плаще, натянула его себе на голову, но он всё равно оставался длинноват. Да ещё и наголовье всё время на лицо падало — не видно ни зги. Глядя на её ухищрения, Леглит рассмеялась.

— Чего?! — весело и сердито сверкнула глазами девушка. — Сама мне рубашку порвала, теперь ещё и потешается.

— Ох, прости... — Смеясь, Леглит крепко стиснула её. Закутанная в плащ, та и пошевелиться не могла, будто гусеница. — Попалась... Никогда не устану повторять, что ты прелесть. Эти губки меня с ума свели... — Навья провела большим пальцем по нижней, мерцая нежностью во взгляде, и повторила тише и значительнее: — С ума свели! Особенно вот эта. Сладкая моя...

Уста Зареоки опять утонули в поцелуе, нижняя губка получила особенную ласку.

Им удалось как-то подвернуть плащ, чтоб он не тащился по земле, попадаясь под ноги, в каковом виде Зареока и очутилась в деревянном жилище навий-зодчих. К счастью, ко сну соотечественницы Леглит ещё не отошли; кто-то трудился над чертежами, кто-то беседовал за чашкой отвара тэи. На завёрнутую с головы до пят в плащ Зареоку поглядывали с любопытством, и та, ощущая прилив жара к щекам, закуталась так, что остались видны только глаза.

В крошечной комнатке, большую часть которой занимали грубо сколоченные деревянные нары и стол с лавками, две навьи в рубашках и безрукавках (кафтаны их висели на крючках) отдыхали за чтением книг при свете масляных ламп. Леглит попросила их ненадолго выйти, и те, поглядывая на ходячий свёрток из плаща с глазами, исполнили её просьбу. Леглит с Зареокой остались в комнатке наедине. Навья достала из шкатулочки моток ниток и иглу.

— Вот, пожалуйста... Всё, что я имею — к твоим услугам. Прости, помощь не предлагаю: я в рукоделии не очень сильна.

В комнатке было четыре спальных места — два верхних и два нижних. Изящные, щегольски одетые, красивые навьи спали на весьма тощих и плоских соломенных тюфяках, укрываясь тонкими шерстяными одеялами. У Зареоки неуютные мурашки пробежали по лопаткам от мысли, что теми же самыми одеялами они укрывались и зимой, а ведь в комнатушке даже не было печки.