Задание редакции было коротким и ясным: зайти в школу — все равно в какую — и написать об учителе.

Я уже работала над другими темами, встречалась с другими людьми, когда увидела на газетной полосе небольшой очерк «Учительница первая моя». И вдруг ощутила какое-то смутное беспокойство. Будто там, в 35-й ростовской школе, прошла мимо чего-то очень важного. Припомнила взволнованный голос молодой учительницы:

— Представляете, рассказываю об Олеге Кошевом, и вдруг поднимает руку Саша Заводнов. «А у меня, — говорит, — дядю фашисты убили». Я не поняла. «Дедушку?» — спрашиваю. Отвечает: «Дедушку тоже. Только его на фронте, а дядю здесь, на Ульяновской улице. Он еще не дядей был, а пионером. В школе учился. В нашей…»

Тогда эти слова скользнули мимо. Наверное, потому, что не имели никакого отношения к героине моего будущего очерка, которую я ожидала, сидя в учительской. Но как можно было не обратить на них внимания? Не увидеться с Сашей. Впрочем, что мешает мне встретиться с ним сейчас?

Саша оказался серьезным мальчуганом с короткой стрижкой и большими строгими глазами.

— Вы лучше зайдите к нам, — сказал он. — Мама и бабушка все вам расскажут. И про дядю Колю, и про других ребят.

Договорились, что я приду в воскресенье, когда вся семья будет в сборе. Адрес: Ульяновская, 32. Во дворе надо повернуть направо и пройти за беседку.

Потом я бывала там много раз. В соседних домах тоже. И в том дворе, где фашисты расстреливали людей, и в других, где рискуя жизнью, жители Ульяновской улицы прятали тех, кому удавалось бежать из плена. Но тот первый разговор был самым трудным. Все, что было пережито здесь когда-то Марией Ивановной Кизим, Сашиной бабушкой, и его мамой, тогда еще совсем девочкой, Валентиной Антоновной Кизим, вдруг вернулось. С теми же горькими слезами, с той же непроходящей скорбью.

— Подай-ка, дочка, фотографию. Вот они, деточки наши золотые. На вокзале это. Колюшку пришли встречать. Вот он с рюкзаком стоит, в панаме. Из пионерского лагеря приехал. Рядом Валя — узнаёте? Нарядила ее в украинский костюм, любимый. Цветов нарвала — их у нас под окном всегда много. Хотела Толика принарядить — куда там! «Я, — говорит, — что, девчонка?..» А это Нина Нейгоф с братишкой, с Игорьком. Из всех только Валечка и осталась…

Мария Ивановна пыталась унять слезы, но они лились и лились. И тогда она просто перестала обращать на них внимание. Говорила, всхлипывая:

— Коля, когда с моря приехал, заявил: капитаном буду. А дочка все подпрыгивала — солнышко достать хотела… Потом стала бояться неба…

— Как бомбежка — так убитые и покалеченные. Забоишься на всю жизнь, — вздохнув, вступила в разговор Валентина Антоновна. — Одной из первых бомб разнесло дом, где Коля Крамаренко жил. Одним ударом троих осиротило… Он сейчас в Краснодаре живет.

— Фашисты гранаты в дома бросали, — вспомнила Мария Ивановна. — Футляр на швейной машинке — видите? — осколком прорезало. У Анны Ивановны притолоку разнесло; сколько раз ей предлагали починить — не соглашается. А уж кому-кому, а ей она каждый день перед глазами совсем ни к чему. На сердце и так шрамов столько, что месяцами в постели. А тут эта притолока… Как на нее взглянет — так в слезы. Если б не дочка, Лилька, Валина ровесница, тогда бы еще руки на себя наложила. Да и мне выжить Валюха моя помогла. Ольге Федоровне да Надежде, сестре моей, трудней было — никого у них не осталось.

— А встретиться с ними можно?

Мария Ивановна вопросительно взглянула на дочь, та — на своего мужа. Сергей Захарович Заводнов, до сих пор сидевший молча, вдруг поднялся, подошел к этажерке и, порывшись, достал блокнот.

— Я тут начал про все это писать, — проговорил он смущенно, — да понял, что не мое это дело. Возьмите, может, что пригодится. Ну а насчет встреч… С Надеждой Ивановной лучше не надо: сердце у нее больное. Про Сашу мы вам все сами расскажем. Такой был парень… Я в его честь сына Александром назвал. А с Ольгой Федоровной познакомьтесь обязательно. Только… не знаю, как сказать… она редко перед кем душу раскрывает, понимаете? Пытался тут к ней один корреспондент прийти — в дом не пустила, разговаривать не стала и нам запретила. Не понравилось ей, как он про Альфу Ширази написал — она вместе с Ниной погибла, — побоялась, наверно, что и про Нину так же напишет.

Не сразу решилась я постучать в квартиру Нейгоф. Дверь открыла статная, красивая женщина, молча кивнула в ответ на мое «здравствуйте, Ольга Федоровна». Пропуская в комнату с пришторенными окнами, предупредила:

— Не споткнитесь, тут ямка в полу. Игорек прожег… Не подумайте только, что он был озорником…

Рассказы о войне люди, будто сговорившись, начинали с воспоминаний о своей довоенной жизни, о воскресном дне 22 июня…

Был он таким ярким, что девочка, вышедшая из длинного приземистого дома, ахнула и вскинула ладошки к солнцу. Ей захотелось поймать золотой мяч и хоть чуточку подержать его в руках. Но он только брызнул в ответ горячими искрами и поднялся еще выше: попробуй достань!

Было тихо. Даже из большого кирпичного дома, построенного в глубине двора на месте разрушенной церкви и приспособленного под ясли, не доносилось ни звука: воскресенье — выходной день и для больших и для маленьких.

Валя заглянула в увитую виноградом беседку, мимо буйно разросшихся голардий выбежала на улицу. И замерла, завороженная причудливой игрой скользящих по асфальту теней. Появившаяся из соседнего двора девушка неслышно подошла к девочке, обняла ее:

— Нина, — тихо обрадовалась Валя. — Ты уже сдала свои экзамены? Перешла в десятый?

— Сдала, перешла. Теперь и у меня каникулы!

— Нин, а ты, когда десятый кончишь, на кого пойдешь учиться?

— А на кого ты посоветуешь? — улыбнулась девушка.

— Давай на учительницу, а? У тебя здорово получается. Я вот в школе ничегошеньки не соображаю, а ты объяснишь — и все понятно! Почему так?

— Наверное, ты на уроках плохо слушаешь.

— Ага! Послушаешь, когда мальчишки сзади за волосы дергают. Ужас какие фалюганы!

— А ты не знаешь, Валюша, где мальчики? Где Игорек?

— Купаться, небось, побежали. Им ведь все можно. Это мне мама приказала: «Никуда! Доживешь до седьмого класса, как Коля, тогда хоть на все четыре стороны». А знаешь, сколько еще ждать? Пять лет… Только к тете Наде и разрешает, она ведь близко — у «Буревестника» мороженое продает.

— Ну так беги, а то сегодня жарко, раскупят у твоей тети все мороженое, будешь потом слезки лить…

— Не раскупят, у нее ящик знаешь какой здоровый? — Валя широко раскинула руки, чтобы показать, какой величины ящик, и вдруг спохватилась: может, Нина шутит?

Но девушка не улыбалась. Что-то не по себе было ей с этот ясный, летний день. Долгим взглядом проводила она девочку, с непонятной тревогой обернулась на звук шагов, кивнула в ответ на тихое «здравствуй, Нина».

Это был Саша Дьячков. Жил он на Береговой, но родной своей улицей считал Ульяновскую: по ней проходил его путь в школу, здесь жили его друзья и двоюродные братишки Коля и Толик Кизимы. И эта девушка, светловолосая, голубоглазая, глядя на которую Саша всегда удивлялся: строгая, неулыбчивая, а подойдешь — на душе почему-то спокойно становится, хорошо.

Саша и Нина были почти ровесниками, но девушка обогнала его на целых три класса: Ольга Федоровна научила дочку читать и писать, когда ей было шесть лет, поэтому в школу ее приняли не в восемь лет, как положено, а в семь, и не в приготовительный класс, а сразу в первый. Саша же мало того что пошел на год позже да год был приготовишкой, так еще и болел. Малярия привязалась. До чего противная болезнь, сказать невозможно. Как начнет трясти, хоть сто одеял набрасывай, все без толку. Кажется, замерзнешь до смерти, а температура — сорок. Раз даже сорок один была. Мать перепугалась, за сестрой своей на Ульяновскую побежала. Пока суетились вокруг да плакали, приступ прошел. А через два дня снова. Так целый год и пропал. Акрихину наглотался — до сих пор во рту горько. Но еще горше, что одноклассники его обогнали, пришлось с Яшкой Загребельным за одну парту садиться. А ведь он, Саша, совсем взрослый — семнадцать скоро.