— Дела-а, — присвистнул Коля. — Это сколько ж, по-вашему, войне-то быть? Вы хоть соображаете со своей Инкой?

Шел уже третий месяц войны, а люди еще не верили, что это надолго. Лишь когда по радио сообщили, что нашими войсками оставлен Киев, поняли: война будет долгой и трудной. Как знать, может, и на ростовские улицы ступит сапог фашиста…

Но беда пришла раньше — с первыми бомбами. Поначалу, когда они падали вдалеке от их домов, мальчишки — и на Донской, и на Ульяновской — хорохорились, делали вид, что им совсем не страшно, и ни в какую не соглашались спускаться в убежища.

— Ты только подумай, Гриша, — жаловалась мать Крамаренко-старшему, — пацанва-то наша по всему городу шастает, никакой управы на них нет. Угодят ведь под бомбы, что тогда? А дома — чем не красота: просторный погреб — залазь и сиди. Говоришь — не понимают…

— Всю войну в нем сидеть, что ль? — хмурился Коля.

— Другой заботы нет, — вставлял Женька.

— Поговорите у меня, — грозился отец, — ремнем-то огрею, живо все поймете!

Но ни Коля, ни Женька угроз этих всерьез не принимали. Во-первых, они знали, что отец у них добрый, про ремень — это чтобы попугать. Во-вторых, когда ему их воспитывать: приходит ночью, такой усталый, что за столом засыпает. Они сами потом его разувают да в постель тащат.

В тот день отца тоже не было дома. Коля, набегавшись, пришел домой часа в два, попросил есть.

— Подожди, сынок, — ответила мать, — Лилечка с Женькой придут — я их на базар за мылом послала, — тогда и сядете вместе. А пока глянул бы, почему у нас свету нет. Провод, что ли, где оборвался? Отец придет ночью, в темноте-то не углядит, а ты ему и покажешь где что…

Коля вышел из дому, глянул на провод: у них в порядке. Пройдя соседний двор, завернул, вслед за проводом, за угол. Так и есть — провис. Где-то там, под крышей, обрыв. Пока светло, надо разобраться. А то придумали эту светомаскировку — фонарик и тот засветить нельзя… Что же все-таки с проводом? Надо подняться наверх, заглянуть на чердак.

Он оглянулся и заметил прислоненную к забору лестницу. Подтащил ее к дому, приставил к стене. Стал подниматься, осторожно ступая на потемневшие от времени перекладины и не обращая внимания на гул самолета — мало ли их теперь летает!

Коля уже был под самой крышей, когда — непонятно откуда — налетел и обрушился на него грохочущий вихрь. Швырнул на землю вместе с лестницей, вместе с домом.

Когда он очнулся вокруг курились желтой пылью развалины. Полутонной фугаской, предназначенной для взрыва моста, но не долетевшей до него, было снесено сразу несколько домов на Донской.

Еще не осознав случившегося, надеясь, что это страшный сон, превозмогая боль и страх, Коля поднялся и медленно побрел к тому месту, где несколько минут назад стоял его дом.

Оцепенев от ужаса, отказываясь верить своим глазам, смотрел он на торчащие из завала обломки знакомой мебели, на уцелевший дымоход, возвышающийся над развалинами, как памятник похороненному здесь беспечному его детству. И оставшейся под руинами матери…

Пыль затмила солнце, и в этом удушливом коричневом мраке призраками метались люди. Истошно кричала женщина, опустившаяся на колени перед лежащей без сознания девочкой с окровавленным лицом. Это была Инночка — самая веселая, самая красивая девочка на Донской улице. Та, что собиралась идти с Лилькой на фронт, чтобы перевязывать раненых. Она останется жить, но никогда больше не увидит солнца, голубого неба, цветущих акаций. По голосам будет узнавать родных и друзей.

Раненых отнесли в больницу, мертвых похоронили. Остальных Мария Ивановна привела на Ульяновскую. Семью Крамаренко поместила в своем дворе, чтобы сподручнее было помогать осиротевшим детям. Сюда же, на Ульяновскую, привезли из больницы и Инночку Кримашеву. И, как прежде, просиживали у нее по полдня подружки, сочиняя новые, совсем невеселые, игры — про бомбежки, про раненых да слепеньких.

Города, как люди, — у каждого свое лицо. Но, когда приходит общая беда, они становятся похожими друг на друга — суровыми и строгими. Таким был осенью сорок первого года Ростов-на-Дону, ставший к ноябрю прифронтовым городом.

К оборонительным боям готовились не только части Северо-Кавказского военного округа — на сборных пунктах обучались военному делу бойцы Ростовского полка народного ополчения. В этот стрелковый полк, созданный по решению областного комитета партии, записывались женщины, пожилые люди, совсем молодые ребята — все, кто по возрасту, или по состоянию здоровья не подлежал призыву в армию. Потому что нельзя отнять у человека право защищать родную улицу, родной дом!

Все чаще и чаще падали на город бомбы. Мальчишки, вооружившись лопатами, помогали взрослым заравнивать воронки, расчищать завалы. Таскали на крыши песок, чтобы было чем тушить зажигалки. Обычно фашисты сбрасывали их по ночам. Постоянно дежуривший на крыше своего дома Яшка, услышав характерный звук — будто лупят по крыше из рогатки металлическими шариками, — командовал:

— К тушению приступить!

И первым кидался к ящику с песком. А утром невыспавшийся, злой на фашистскую нечисть, перевернувшую вверх тормашками всю его светлую жизнь, пошатываясь, шел на работу.

Ваня Зятев работал в артели для глухонемых, Витя Проценко и Нина Нейгоф — на военном заводе.

В середине октября, после того как фашисты вошли в Таганрог, многие ростовчане стали подумывать об эвакуации. Заговорили об этом и на Ульяновской. Но Мария Ивановна считала эти разговоры лишними.

— Куда это мы пойдем от своих домов? У кого дети малые, у кого старики немощные. Да и как это город свой родной без присмотра оставить? Работать больше надо, чтоб армия наша ни в чем не нуждалась, вот и выстоим! Еще и назад фашистов поганых погоним. Не век же им по земле нашей разгуливать…

И работала. От темна до темна. И успевала помочь тем, кто нуждался в помощи, забывая о собственном доме.

— Ты у меня, дочечка, умница, понимаешь, какое нынче время трудное, — говорила она Вале, — потерпи уж…

И девочка терпела и холод и одиночество. Чтобы согреться, она забиралась в самый угол широченной маминой кровати, натягивала на себя все одеяла и думала. О Коле, который приходил теперь, когда она спала, и такой усталый, что засыпал, даже не раздеваясь. О Толике, который вдруг заболел да и умер. Кого бомбами убивает, а кто вот так, непонятно, от чего. А может, это только ей непонятно?..

Погрустив о Толике, Валя начинала думать о войне. Вспоминала все, что знала о войнах. Мальчишки на их улице любили играть в красных и белых, в казаков-разбойников; иной раз воевали по-настоящему — двор на двор, но заканчивались эти сражения благополучно, а главное, быстро. Видела войну в кино, даже плакала, когда утонул Чапаев. И про этих — как их там — псов-рыцарей немецких кино видела. У них еще шлемы были ужас какие страшные, с рогами! Но Александр Невский и его дружина быстро с этими псами расправились.

А еще Игорек рассказывал, как воевал его отец, — на настоящем бронепоезде. Правда, самого бронепоезда Валя не видела ни в кино, ни в жизни. Она представляла его огромным чудищем вроде Змея Горыныча, только вместо голов у него — пушки. Изрыгая огонь, медленно ползет он по степи, а дядя Володя сидит верхом и шашкой срубает белякам головы. Вале их совсем не жалко, потому что беляки эти против народа. И про Буденного она слышала, даже песню знает: «Никто пути пройденного у нас не отберет, конная Буденного дивизия, вперед!» Буденовцы мчались на конях туда, где засел враг, и прогоняли его. Ну а эта война ни на что не похожа, не поймешь, где она — везде, что ли? И кончится ли когда-нибудь…

От этих мыслей, таких невеселых, да еще от того, что все считают ее почему-то малышкой, бесполезным человеком, девочке хотелось плакать. Но плакать нельзя, потому что тогда и в самом деле получится, что она маленькая.

Укладываясь поудобнее, Валя подняла глаза на черную картонную тарелку, висевшую над дверью. Радио. Негромкая мелодия плывет по комнате. Валя любит такую вот негромкую, красивую музыку, но сейчас пусть бы ее выключили. А тети и дяди, голоса которых она так хорошо знает, сказали бы на весь мир: «Люди, война кончилась! Мы победили!» Тогда вспыхнули бы на улицах фонари и никто не стал бы завешивать одеялами окна — пусть себе светятся! Не рвались бы бомбы. И пришел бы отец. А мать с радости накупила бы много хлеба — целую буханку. Может — две! И сахару! И молока! А тетя Нади снова бы стала продавать мороженое возле «Буревестника». Это очень интересно — продавать мороженое. Сначала нужно взять круглую вафлю — а на каждой из них чье-то имя! — и опустить ее в металлическое гнездышко, потом набрать ложкой мороженого из специального бачка, в котором всегда холодно, потому что он обложен льдинками, и заполнить им это гнездышко. А потом сверху снова положить вафельный кружок и нажать внизу какую-то штуковину. Пожалуйста, кушайте на здоровье! Но сначала посмотрите, какие имена попались вам — может, одно из них будет вашим собственным. Значит, оно счастливое. Вале всегда попадалось ее имя.