Лайза и Питер были обручены более двух лет, и люди начали поговаривать, что пора бы решиться на главный шаг – то есть пожениться. Питер, с его внешностью английского аристократа – чуть крючковатый нос и выступающий вперед подбородок, – узнав о возражениях Винсенте, сделал нечто такое, что тотчас прибавило ему очков. Вот как сам Винсенте описывал это позднее: «Питер написал мне весьма учтивое письмо, в котором попытался рассеять все сомнения относительно предстоящего брака. На меня произвел глубокое впечатление тот факт, что он, согласно давно заведенной традиции, просил у меня руки Лайзы».

Папочка, скрепя сердце, дал свое согласие, Джуди последовала его примеру. А Лайза была готова прыгать от восторга – она любила Питера всей душой, – а главное, была уверена, что с ним не соскучишься.

21 февраля 1967 года в городской ратуше Нью­-Йорка молодые наконец получили официальное разрешение на брак. Лайза пошутила для газетчиков: «Мы с Питером ходили, обручившись, целых два года – вот сколько времени нам понадобилось, чтобы попасть сюда».

3 марта 1967 года они поженились на квартире ее агента и приятельницы, Стефани Филлипс, или у мистера и миссис Ричард Фридберг, в зависимости от того, какая газета попалась вам на глаза на следующий день. Затем последовало небольшое торжество, состоявшееся дома у менеджера Марти Брегмана, в его квартире по соседству с Центральным парком.

И хотя свадьба удалась на славу – церемонию провел судья Джозеф Маккью, со стороны невесты свидетельницей выступила Рэм Рейнхард, а шафером был Поль Джесман, звездой этого события стала отнюдь не невеста, как то можно было предположить, а ее мать. Кроме того, свадьба ознаменовала собой краткосрочное примирение между ними обеими – спор касался денег, которые Джуди требовала от Лайзы. Дело в том, что Лайза то посылала их, то забывала это сделать.

Событие получило также и международный резонанс – из Австралии по этому случаю прилетела мать Питера Марион и его сестра Линн. Лайза устроила им небольшую экскурсию по Манхэттену и вообще прониклась к золовке мгновенной симпатией. Они обе уговорили Марион приобрести по случаю свадьбы новое платье, но та, увидев цены, встала на дыбы. Ведь это бы вступило в противоречие с выработанным ею за многие годы правилом – тратить на одно платье не более той суммы, что ушла бы у нее на питание в течение двух-трех месяцев. И тогда Лайза договорилась с кем-то из продавцов, чтобы тот показал на выбор несколько платьев, но только без этикеток – одно из них все-таки было куплено, и все вокруг остались довольны.

Главным событием для Марион и Линн стала встреча с Лилиан Роксан. Роксан, австралийская журналистка, работавшая в Нью-Йорке, вела постоянные рубрики в австралийских журналах. Австралийские женщины просто боготворили ее. Вот как Питер описывает случившееся: «Мои мать с сестрой прилетели на свадьбу из городка Бонди, где они тогда жили, имея в запасе еще несколько дней, – и все еще не могли прийти в себя после встречи с Лайзой. Мама ужасно робела перед Джуди, которая меньше всего походила на тещу в привычном смысле этого слова. Однако по мере того, как события развивались дальше, мама немного освоилась, и тогда я решил познакомить ее с Лилиан. Маму мы застали в обществе двух других гостей – с одной стороны от нее сидел Ван Джонсон, а по другую – Юл Бриннер, и вся троица мило предавалась беседе.

«Мам, познакомься, это Лилиан Роксан».

У матери отвисла челюсть. Ведь она столько лет подряд читала «Письма от Лилиан», которые печатались тогда в «Вуменз Дейли». И вот тебе раз – перед ней стоит знаменитость собственной персоной!»

Джуди почтила своим присутствием свадьбу дочери в обществе второго своего мужа, Винсенте, однако вскоре сосредоточила внимание на третьем и также бывшем супруге – Сиде Люфте, что вызвало у одних ехидные улыбочки, а у других – неодобрительные взгляды. Однако это оказалось не единственной неприятностью – Лайза вскоре сделала для себя малоприятное открытие, что уже нажила соперника в лице «голубого» дружка своего новоявленного мужа. Брачную ночь Питер провел именно с ним, а не с новобрачной.

Что касается Джуди, то ее профессиональная карьера также переживала не лучшие времена – на одних ее концертах яблоку негде было упасть, на других – желающих послушать ее легко было пересчитать по пальцам. Это стало началом нового охлаждения в отношениях матери и дочери. Кроме того, в это время Лайзе еще пришлось взять на себя заботу о Лорне и Джои. Дело в том, что Джуди явно пошла по стопам своей матери, Этель, правда, с некоторыми отличиями. Она не просто запирала детей – нет, она изгоняла их в отдельную дальнюю часть отеля, где за ними следили посторонние люди, а сама в это время либо давала выход своим эмоциям, либо же, оставшись без посторонних глаз, предавалась наркотическому дурману. Джуди отказывала Люфту в праве навещать детей без ее предварительного согласия, что придавало ситуации еще более абсурдную окраску.

Что примечательно, двадцатилетней Лайзе удалось найти в общем-то неплохой выход в этой ситуации. Она сказала своей пятнадцатилетней сестре и двенадцатилетнему брату, что те могут жить вместе с ней и Питером. Лайза начала прятаться от Джуди, поскольку была больше не в силах выносить семейных скандалов. Питер взял на себя роль мужчины, главы семьи – он не только пытался строить совместную жизнь с Лайзой, но и заботился о Лорне и Джои и, как мог, пытался оградить Лайзу от травмирующих встреч с матерью.

Вот что, например, рассказывала она в 1968 году репортеру журнала «Гуд Хаускипинг»: «Когда мама не в настроении, наш дом для них (Лорны и Джои) – это место отдохновения, где их ждет внимание и покой». Это Лайза еще мягко сказала: «Когда мама не в настроении». «Мама» порой валялась без чувств, накачавшись алкоголем или наркотиками. Порой ей становилось страшно за себя, порой – себя жалко. Правда, самое невероятное заключалось в том, что она неизменно находила в себе силы, вырвавшись из наркотического дурмана, вернуться на сцену, чтобы снова завораживать сердца тысяч зрителей своей удивительно искренней, подкупающей манерой исполнения.

Январь 1968 года явился важным периодом как в жизни матери, так и дочери. У Лайзы состоялся дебют в «Имперском Зале» отеля «Уолдорф». Среди гостей было столь много звезд, что одно их присутствие делало премьеру грандиозным событием. В то же время Джуди, которую на протяжении декабря преследовали одни неудачи – чего стоил только один провал в «Мэдисон-Сквер-Гарден»! – лишилась главной роли в бродвейской постановке «Мейм», а за неуплату была выселена из отеля.

В тот самый вечер, когда она осталась без роли в «Мейм», Джуди с явной неохотой пришла посмотреть дебют дочери в «Империи». Лайза пригласила ее к себе на сцену, и вдвоем они исполнили знаменитую композицию «Когда святые маршируют», чем вызвали небывалый восторг публики. После концерта Лайза настояла на том, чтобы Джуди с младшими детьми воспользовались ее номером-люксом тут же в отеле «Уолдорф», а сама решила пока пожить с мужем в их квартире на Восточной Пятьдесят Седьмой улице. Тот вечер показал, что Джуди еще не утратила своей притягательности, хотя пристрастие к наркотикам все ближе подталкивало ее к краю пропасти.

Тем временем Питер и Крис нашли себе союзницу в виде повальной моды на британскую музыку. Правда, «братья Аллен» были в общем-то родом из Австралии, но американская публика не видела в том особой разницы. Их имидж здоровых, спортивных парней и приятная манера исполнения резко контрастировала, например, со стилем «Роллинг Стоунз». В результате их концерты на Манхэттене были расписаны на месяцы вперед – дуэт выступал в самых дорогих увеселительных заведениях по всей стране, а также принял участие в ряде телешоу.

Среди манхэттенского общества Питер с Лайзой являли собой современное воплощение другой, не менее знаменитой пары – Скотта Фитцджеральда и его жены Зельды, – их можно было видеть в таких модных ночных заведениях как «Иль­Мио», «Ондин», «Ле Клуб», «Артур» и «О'Пюсе». И хотя на первый взгляд Питер с Лайзой по-прежнему держались вместе, их, тем не менее, влекло в разные стороны, поскольку они не терпели приятелей друг друга. На протяжении всех бурных шестидесятых Лайзу трудно было назвать борцом против правительства, ниспровергательницей устоев, готовой ринуться на баррикады. Скорее наоборот, она являлась его неотъемлемой частью, вращаясь исключительно в «избранном» обществе, и каждый ее шаг находился под неусыпным оком целого сонма «околосветских» репортеров, взахлеб расписывавших похождения своих кумиров на страницах глянцевитых журналов.