Сендер начал вести очень свободную жизнь, более свободную, чем в холостяцкие годы. Во-первых, он стал пить. Он и раньше не отказывался пропустить рюмку с посетителями, когда те приглашали его за свой столик. Но тогда он держал себя в руках, не перебирал. Сендер знал, когда надо остановиться, и не пил лишнего. Теперь он перестал считать рюмки. Он засиживался за столиками со скототорговцами и «деловыми», болтал, курил, играл в карты и закладывал за воротник. Завсегдатаи восхищались им.

— Сендер — это Сендер, — говорили они, радуясь тому, что он больше не тот добропорядочный тип, каким выставлял себя перед свадьбой.

Однажды он велел Маньке, чтобы та прибралась в его давно заброшенной «конторе». Манька с великим усердием выколотила всю пыль из обитой красным плюшем софы. Она хорошенько вымыла стены, постелила на пол коврик, сняла паутину с голой красотки и тайком, на свои деньги, спрятанные в чулке, даже купила несколько бумажных цветов и поставила на стол. После этого она вымылась, накрасила красной помадой тонкие губы, подрумянила бледные щеки, щедро опрыскала себя дешевыми духами и привела своего хозяина.

— Красиво, пане Сендер? — спросила она, ожидая похвалы.

Манька выпила не одну, а несколько рюмок коньяка. После пятой она, как обычно, обезумела.

— Хоть убейте меня, пане Сендер, но я отсюда не уйду, — поклялась она, — буду лежать здесь, как собака…

Сендер не прогнал ее.

Чаще, чем в холостяцкие годы, спускался Сендер по винтовой лестнице в подвал, в свою «контору». Между поварихами шла за него вечная грызня.

На улице к нему снова стали приставать женщины, которые не могли устоять перед блеском его глаз и его крепким загривком, вечно заклеенным пластырем. Они понимали, что он не слишком часто видится с хасидской дочкой, с которой стоял под хупой, и с женской расчетливостью настойчиво старались ему понравиться: а вдруг что из этого выйдет.

Сендер был груб с женщинами, ненавидел их за лживость и знал, что даже лучшим из них доверять нельзя. Он мстил им, оставаясь с ними наедине, унижал, оскорблял их. Но чем брутальнее он к ним относился, тем больше они к нему липли.

Домой он приходил обычно поздно ночью, чуть ли не под утро. Усталый, пьяный, он заваливался на кровать, постеленную ему женой, и беспробудно спал в течение несколько часов. Бритон, его пес, лежал у него в ногах. Едва проснувшись, он шел к канарейке, кормил и поил ее.

— Сендер, я приготовила тебе перекусить, — покорно произносила жена.

— Я ем в ресторане, — отвечал Сендер, выдергивая перед зеркалом седой волосок из черной шевелюры.

— Сендер, ты стонал во сне, — говорила жена, — может, ты заболел.

— Можешь спать в другой комнате, ничего не будешь слышать, — советовал ей Сендер.

Жена ударялась в слезы.

— Оскорбляй, унижай меня, только не молчи, — рыдала она, — я как собака слоняюсь одна по квартире, жду всю ночь.

— Можешь вернуться к своей мамаше, — буркал Сендер и хлопал дверью, новой свежевыкрашенной дверью, которая среди облезлых соседских дверей была как богач — среди бедняков.

Часто он совсем не приходил ночевать. Закрыв свой ресторан поздно ночью, он отправлялся в большие, ярко освещенные и веселые рестораны в нееврейских кварталах и заказывал коньяк, рюмку за рюмкой.

— Эй, как подаешь? — сердился Сендер на разодетых официантов. — Разве так подают на стол?

И с опытностью бывшего официанта он показывал, как нужно обслуживать посетителя. Шансонетки принимали его за большую шишку и облепляли его столик. Сендер угощал их коньяком и бил рюмки об пол, как подгулявший офицер.

Домой он возвращался на рассвете, днем отсыпался, не раздеваясь, на софе в своей «конторе».

Как прежде ребе из Ярчева, так теперь фельдшер Шая-Иче нередко журил Сендера за его грехи. Всякий раз, когда Сендер приходил к нему побриться и заклеить загривок новыми пластырями, Шая-Иче брал его запястье холодными пальцами и смотрел на карманные часы, которые получил в награду, служа фельдшером в армии у «фонек».

— Сендер, пульс учащенный, — бормотал он, — слишком учащенный…

Хоть Сендер и не хотел этого, но Шая-Иче силой затаскивал его в свою смотровую, полную бутылочек с разноцветными жидкостями, блестящих щипчиков и пинцетов, и прикладывал свое большое ухо к его широкой груди.

— Не пей, не кури и не гуляй так много, Сендер, — грозил ему пальцем Шая-Иче, — ты ведь уже не мальчик.

Сендер прикуривал новую папиросу от предыдущей и отмахивался.

— Коза раз подохнет[49], — хрипло говорил он.

Седые волоски в черной Сендеровой шевелюре множились день ото дня. Они появлялись каждую ночь. Сперва Сендер попробовал было выдергивать их по утрам перед зеркалом, но чем больше выдергивал, тем больше их становилось. Он плюнул и позволил им расти, как им хочется. Глаза его, так же как волосы, утратили свой черный блеск и подернулись унылой пеленой. Теперь они часто слезились после бессонных, беспутных ночей, полных вина и табачного дыма. Белки его глаз, обычно чистые, стали красными, покрылись паутиной сосудов.

Чаще, чем раньше, Сендер чувствовал боли в теле, и каждый раз — в новом месте. Он заглушал их водкой и, как бы назло самому себе, своему страдающему телу, ел копченое мясо, соленую рыбу, острые приправы, вызывавшие изжогу. Боли в сердце он тоже гасил спиртным. Папиросы прикуривал одну от другой. Он начинал глотать дым с утра, едва открыв глаза, и не выпускал мундштук изо рта до поздней ночи.

Одежда стала тесна его раздувшемуся телу. Жилетка трещала на животе. Нос у него покраснел и был теперь весь иссечен мелкими коричневыми и синими жилками. Он перестал заботиться не только о своем теле, но и о своей одежде. То пуговицы не хватало на его жилетке, то лацкан был запачкан пеплом, то ботинки не были начищены как следует. Он даже перестал регулярно бриться и ходил обросшим, с колючими иссиня-черными заплатами на щеках. Женщины на улице стали его избегать.

— Ступайте, вы старый, — отталкивали они его, когда он приставал к ним, как прежде, — и у вас щетина как терка.

Поварихи больше не грызлись из-за него. Сендер оставил их в покое и стал путаться с уличными девками, которые околачивались на перекрестке рядом с его рестораном. Частенько, закрыв ресторан, он посылал Морица-официанта на улицу, чтобы тот привел одну из них к нему в «контору».

— Которую позвать? — спрашивал Мориц, зная каждую из них по имени.

— Все они одинаковые, эти бабы, — с ненавистью отвечал Сендер, — один хрен…

Рестораном он не занимался, кассу часто оставлял на Морица. Пересчитывая потом деньги, он каждый раз стучал кулаком по мраморному столику, крича, что Мориц его обворовывает. Мориц клялся покойными родителями, что не взял ни гроша. Сендер давал ему оплеуху, как поступал со всеми, кто обманывал его, и клялся, что скорей помрет, чем еще раз подпустит парня к кассе. Но на следующий день он снова оставлял Морица на кассе, а сам уходил шляться по улицам или храпел в «конторе».

Иногда боль так прихватывала его, что он не мог подняться и оставался в постели, проклиная все на свете, стеная и ругаясь.

— Позвать доктора, Сендер? — тихо спрашивала жена.

— Не нужен мне никакой доктор, — злился он в ответ.

— Позволь, я тебя разотру, — бормотала она и засучивала рукава блузки до локтей.

— Отстань от меня со своими растираниями, — ворчал Сендер.

— Чего же ты хочешь?

— Принеси коньяк и рюмку.

Испуганная жена большими, черными, полными страха глазами смотрела на своего больного мужа, пьющего коньяк в постели.

— Сендер, — бормотала она, — ресторан без присмотра, я пойду взгляну, а то нас обворуют.

— Не бойся, тебе хватит того, что останется после моей смерти, — отвечал Сендер, опрокидывая рюмку, — не ходи туда, я не хочу.

Он с трудом писал несколько безграмотных слов карандашом на клочке бумаги, засовывал записку Бритону под кожаный ошейник и посылал пса в ресторан.