— Я позволил себе лишь вполне невинные советы.

— Вполне невинные? — со смехом переспросила графиня.— Однако же, мой милый, в ближайшее время мы должны получить известие о ее смерти.

— Из Бургосского монастыря?

— Совершенно верно. Благочестивый Жозе пишет мне…

— Вы, конечно, сжигаете эти письма? — прервал ее барон.

— Я так надежно прячу их в моих подушках, что вам нечего беспокоиться.

— Эти письма могут представлять большую ценность кое для кого…

— Итак, Шлеве,— продолжила графиня,— Жозе пишет, что девочка очень больна, и вскоре я должна ожидать известие о ее смерти.

— И ваши прекрасные глаза не прольют по этому поводу ни одной слезинки?

Графиня сделала вид, что не расслышала этого вопроса, и продолжала:

— Этот благочестивый Жозе нравится мне: он столь же точен, сколь и услужлив.

— И я люблю подобных людей, на них можно положиться.

— Я и вам обязана за ваших двух поверенных: на них также можно надеяться.

— Не все им удавалось, но, тем не менее, мы обязаны им многими услугами,— заметил Шлеве.

— Без сомнения; и отдавая должное монаху, я ни в коей мере не хочу принизить заслуги ваших людей.

— Мне кажется, мы до сих пор никак не можем простить им прошлогоднюю неудачу на улице Риволи.

— План вы составили отлично, барон, я и до сих пор чувствую себя обязанной.

— Увы, графиня! Я только в том случае мог бы принять вашу благодарность, если бы враг наш был тогда повержен. Но он принадлежит к стойким натурам — у нас немало этому примеров.

— Настанет и его час, барон! А пока что надо удовольствоваться тем, что мы имеем.

— Только будьте осторожны, моя дорогая: князь повсюду разослал своих шпионов, и между ними, узнал я от Фукса, негр Эбергарда.

— Я не боюсь его!

— Фукс поклялся убить его с тех пор, как тот напал на его след; теперь они оба покинули монастырь, чувствуя там себя в опасности.

— Куда же они перебрались?

Барон назвал адрес и какое-то имя, которых Сандок никак не смог расслышать.

— Фукс уверяет, что третьего дня здесь на дороге он видел негра,— сказал Шлеве,— поэтому я и советую вам быть осторожной.

— Будьте покойны, барон!

— Я знаю, что вы обычно одни в своем будуаре…

— Неужели вы думаете, что негр…

— Я не удивлюсь, если он найдет способ проникнуть во все наши тайны.

— Не беспокойтесь, барон, князь Монте-Веро никогда этого не допустит; я его хорошо знаю.

— Я в этом уверен, но тем не менее считаю своим долгом напомнить вам о такой возможности. Только тогда бываешь действительно осторожен, когда всего боишься. Кстати, как скоро можно дозваться ваших

— Повсюду проведены звонки, и — вы знаете меня, барон,— в моих подушках всегда спрятан маленький револьвер; при случае я сумею им воспользоваться.

— Это успокаивает меня. Я очень, очень забочусь о вашем благополучии.

— Спасибо вам, барон! Нам пора расстаться. Я устала, и вы извините, я пойду в свои покои; вам же рекомендую перед отъездом бросить взгляд на очаровательную Еву.

— Ваша новая прелестница?

— Да, и самая прекрасная из всех,— отвечала графиня.

— Не знаю, как благодарить вас за такую доброту. Желаю, чтобы самый сладкий сон сомкнул ваши веки и чтобы вас посетили самые прекрасные сновидения…

Сандок услышал шелест шелкового платья и, отскочив от двери, спрятался за широкую тяжелую занавесь.

Выбранное им место оказалось удобным во всех отношениях: он мог видеть не только будуар, но и одну сторону спальни, когда графиня войдет туда. Негр затаил дыхание, когда дверь из соседней комнаты отворилась и чья-то рука отдернула портьеру. Это была горничная графини — очень красивая девушка; в левой руке она держала тяжелый золотой канделябр,а правой отвела портьеру, чтобы впустить свою госпожу.

Леона была одета в длинное белое платье с кружевной накидкой; подобно королеве вступила она в будуар, и действительно, ее высокая, статная фигура была исполнена величия; полное холодное лицо все еще было прекрасно, а черные волосы, изящно убранные, подчеркивали аристократическую бледность.

Горничная поставила канделябр на один из мраморных столиков. Из алебастровых чаш, поддерживаемых ангелами, распространялся тонкий аромат, виноградные лозы с резными листьями ниспадали к самому полу.

На столах, возле турецкого дивана, стояли вазы с фруктами; горничная, осветив ярче комнату, налила в кубок золотистое вино — ночной напиток графини. Леона подошла к окну, выходившему прямо в парк; там сейчас царствовала ночная тишина, тогда как внизу, в залах, все еще бушевали оргии. Леона подошла к тому окну, занавес которого скрывал Сандока.

Если бы она сделала еще один шаг, если бы любопытство заставило ее взглянуть на кареты, начинавшие уже разъезжаться, Сандок был бы обнаружен.

Но графиня не подошла ближе к окну, а обратилась к своей горничной:

— Франсуаза, отвори мою спальню.

Девушка заперла двери в соседнюю комнату и коридор и отодвинула портьеру, скрывавшую роскошную спальню. Затем она зажгла лампу у постели графини и снова вернулась в будуар.

Леона опустилась на стул у высокого и широкого зеркала. Сандок наблюдал из засады за каждым ее движением. Осторожной рукой Франсуаза, сняв цветы с головы графини, распустила ее черные волосы; затем она сняла с ее плеч кружевную накидку, и Леона могла любоваться в зеркале своей роскошной белой шеей.

Отдав горничной приказания насчет следующего дня, она встала. Франсуаза расстегнула корсет, он упал, и открылись формы такой необыкновенной красоты, какой Сандок не видел никогда в жизни.

Затем графиня села и, приподняв свое шелковое платье, показала прелестные ножки, облаченные в ажурные шелковые чулки и атласные сапожки. Франсуаза расшнуровала эти сапожки и заменила их маленькими мягкими туфельками; принесла из спальни широкий розовый халат, и графиня, спустив все свои шелковые юбки, закуталась тепло и удобно.

Франсуаза навела порядок и спросила графиню, не прикажет ли она еще чего-нибудь; получив отрицательный ответ, девушка вышла через спальню графини в свою комнату.

Графиня и Сандок остались одни в будуаре.

Леона не подозревала, что за оконной занавесью стоит шпион князя Монте-Веро. Она видела себя на пути к достижению своей цели и торжествовала. Вполне сознавая свое могущество, она с надменной улыбкой, стоя посреди комнаты, разговаривала сама с собой:

— Все вы лежите у моих ног, все вы действуете по моей воле, потому что я умею управлять вами, ничтожными глупцами. Греховные наслаждения, которые вы так любите, делают вас моими рабами, заставляют вас служить мне, унижают вас! И ты, надменный князь, вздумавший противиться мне, и ты попадешь под мою власть! Неужели ты еще не почувствовал моей силы, когда напрасно предлагал все свои богатства, чтобы найти дочь, которую ты по моей милости видел закованную в цепи? Неужели ты не понял, что Леона тебя унизила, отняв у тебя дочь? Ищи же ее! Посылай своих шпионов, гордый князь, презирающий меня. Ты не можешь меня любить, не смеешь погубить, так научись же бояться меня! Ты должен ненавидеть меня, но Леона Понинская не такая женщина, чтобы ответить тебе равнодушием.

Так неужели ты все еще любишь этого смелого, этого необыкновенного человека? Леона, ты здесь одна, наедине с собой, так признайся же: любишь ли ты его после того, как всеми способами старалась унизить и погубить? Или ты даже себе боишься признаться в этом, надменная, властолюбивая женщина? Любишь ли ты его за то, что он — единственный человек, противящийся тебе? Или ненависть и только одна ненависть переполняет твою душу? Как же можешь ты сомневаться? Разве это любовь? Ты должна сквозь землю провалиться от стыда и презрения, если чувствуешь что-нибудь другое, кроме ненависти, непримиримой ненависти!

Как может смешивать любовь с ненавистью тот, кто завербовал к себе его убийц, кто готовит смерть его дочери?

При этих словах лицо Леоны приняло ужасное выражение.

— Но ведь это барон завербовал убийц, а ты лишь дала свое согласие! Барон раздул в тебе ненависть и возбудил гнев против его дочери, а ведь она также и твоя дочь. Но если ты дала свое согласие, если ты могла угрожать девушке кинжалом, разве не ненависть тобой руководила, холодная расчетливая ненависть? И ты еще можешь сомневаться?