Женщина встала и раздвинула кухонную дверь [4]. В проеме вырисовывалась фигура молодого человека. Его зубы, белеющие в улыбке, и синяя рубашка были едва видны. Повеял утренний ветерок и принялся играть кисточками занавесок.

– Спасибо, – сказала жена Сунсукэ.

Она взяла две бутылки молока. Послышался тихий звук звякнувших друг о друга бутылок и серебряный звон её кольца о стекло.

– Вы дадите мне за это кое-что, госпожа, не так ли? – нахально спросил молодой человек.

– Не сегодня, – ответила она.

– А как насчет завтра? Быть может, днем?

– Нет, это исключено.

– Всего один раз в десять дней! Ты нашла себе другого?

– Не говори так громко!

– Может, послезавтра?

– Послезавтра?…

Жена Сунсукэ произнесла это так, словно застенчиво ставила хрупкий фарфор на полку.

– Хотя… Вечером мужа не будет. Тогда тебе можно прийти.

– Часов в пять?

– В пять часов.

Молодой человек уходить явно не собирался. Он несколько раз тихонько ударил рукой о дверной косяк.

– А как насчет сейчас?

– О чем ты говоришь? Мой хозяин и повелитель наверху. Ненавижу людей, у которых отсутствует здравый смысл!

– Ладно. Только один поцелуй.

– Не здесь. Если кто-нибудь увидит нас, мы пропали.

– Только один поцелуй.

– Вот надоеда! Только поцелуй.

Молодой человек задвинул за собой дверь. Женщина шагнула к нему в подбитых кроличьим мехом тапочках, которые обычно надевала в спальне.

Они стояли вдвоем, напоминая розу, обвившуюся вокруг шеста. Волнообразные движения время от времени шли от её спины к бедрам вниз вдоль черного бархатного кимоно. Его рука нащупала и стала расстегивать ремень. Жена Сунсукэ покачала головой, отбиваясь. Они беззвучно боролись. До этого момента жена стояла спиной к Сунсукэ. Теперь спиной к нему оказался мужчина. Под распахнутым кимоно жены ничего не было. Молодой человек опустился на колени в узком дверном проеме.

Сунсукэ смотрел на обнаженное тело жены, стоящей там, в серой рассветной дымке. Это белое изваяние словно парило. Её рука, будто рука слепого, искала ощупью волосы молодого человека.

На что сейчас могли смотреть глаза его жены? Сначала светящиеся, затем затуманившиеся, потом широко открытые, затем робко глядящие из-под опущенных век? На эмалированные кастрюли на полках? На дверки буфета? На очертания рассветных деревьев в окне? На солнечные зайчики, отскакивающие от дверного косяка? Интимная тишина кухни, похожая на тишину спящей казармы перед полным событий предстоящим днем, определенно не могла вызвать отклика в глазах его жены. Однако в этом взгляде было нечто недвусмысленное, и оно находилось где-то возле той самой занавески. Её глаза словно ощущали его присутствие, они старались не встречаться взглядом с Сунсукэ.

Это были глаза, наученные с детства никогда не смотреть на мужа, – при этой мысли Сунсукэ бросило в дрожь. В то же время желание внезапно выйти из своего укрытия исчезло. Он был не в состоянии и слова сказать и, более того, не знал, как получить отмщение.

Через некоторое время молодой человек отодвинул дверь и ушёл. Сунсукэ тихо удалился на второй этаж.

Этот писатель, этот аристократ сверх меры имел единственный способ избавиться от обид, которые преподносила ему жизнь. Его французский дневник, в котором по определенным дням он исписывал целые страницы. (Сунсукэ никогда не бывал за границей, но прекрасно владел французским языком. Три произведения Гюисманса [5] – «Собор», «Там, внизу», «В дорогу!» – так же как «Мертвый Брюгге» Роденбаха [6], он перевел на японский, просто чтобы набить руку.) Если только этот дневник будет предан гласности после его смерти, вероятно, возникнут многочисленные дискуссии по поводу того, не превосходит ли он по своей ценности все его произведения per se [7]. Все те важные элементы, которых его произведения были лишены, расцветали на страницах этого дневника, но переносить их словесно в эти произведения – шло вразрез желаниям Сунсукэ, который ненавидел голую правду. Он твердо придерживался веры, что любая грань чьего-то таланта, в чем бы она ни выражалась, которая проявляется спонтанно, – обман. И не только недостаток объективности в его произведениях коренился в его творческом подходе, в его чрезмерно упрямой приверженности к субъективности. Он до крайности ненавидел голую правду и делал свои произведения скульптурами обнаженных тел, с которых содрана кожа.

По возвращении в кабинет Сунсукэ погрузился в свой дневник, в болезненное описание тайного свидания на рассвете. Почерк его был ужасен, словно он намеренно писал так, чтобы самому не прочитать эту запись, когда он вернется к ней во второй раз. Как и дневники прошедших десятилетий, стопкой сложенные на полках, страницы этой тетради были полны проклятий, адресованных женщинам. Если проклятия в конечном счете и не возымели действия, то лишь потому, что тот, кто творил эти проклятия, был не женщина, а мужчина.

Легче процитировать отрывки из этого меморандума, полного скорее памятных заметок и афоризмов, чем записей, которые обычно делают в дневнике. Вот одна из них, сделанная в юности.

«Женщины не могут привнести в мир ничего, кроме детей. Мужчины могут родить все, что угодно, кроме детей. Созидание, воспроизводство и размножение – все это мужские возможности. Женская беременность – не что иное, как этап воспитания ребенка. Это старая истина. (Стоит заметить, что Сунсукэ не имел детей, что было почти делом принципа.)

Женская ревность – это просто ревность к созидательности. Женщина, которая рожает сына и воспитывает его, вкушает сладкую радость, мстя созидательности. Преграждая путь созидательности, она чувствует, что у неё есть то, ради чего стоит жить. Стремление к роскоши и расточительности – деструктивное стремление. Куда ни посмотри, побеждают женские инстинкты. Изначально капитализм был мужской теорией, репродуктивной теорией. Потом женский образ мышления поглотил его. Капитализм превратился в теорию экстравагантности. Благодаря Елене в конце концов разразилась война. В очень далеком будущем коммунизм тоже окажется разрушен женщиной.

Женщина выживает повсюду и правит, словно ночь. Её натура находится на самой высокой вершине низости. Она затягивает все ценности в трясину сентиментальности. Она совершенно неспособна к пониманию какой-либо доктрины: «истик» – она способна постичь, представить же, что такое «изм», она не в состоянии. Лишенная оригинальности, она не может понять даже атмосферу. Все, что она может постичь, – это запах. Она чувствует запахи, как свинья. Духи – мужское изобретение, созданное для того, чтобы усовершенствовать женское обоняние. Благодаря им мужчина избежал того, чтобы его обнюхивала женщина.

Сексуальные женские прелести, её инстинктивное кокетство, все силы её сексуальной привлекательности доказывают, что женщина – создание бесполезное. Нечто полезное не нуждалось бы в кокетстве. Сколько времени напрасно потрачено от того, что мужчин так настойчиво влечет к женщинам! Какой позор это приносит духовным силам мужчин! У женщины нет души, она лишь может чувствовать. То, что называется величественным чувством, – достойный лишь осмеяния парадокс, самодельный ленточный червь. Величие материнства, которое изредка возникает и приводит людей в шок, в действительности не имеет никакого отношения к духовности. Это не больше чем физиологическое явление, ничем существенно не отличающееся от жертвенной материнской любви, которую мы видим у животных. Короче говоря, духовность должна рассматриваться как особая характерная черта, которая отличает человека от животного. Это есть единственное существенное отличие».

Основное отличие (лучше будет назвать его отличительной особенностью человека, способного к созданию художественного вымысла) можно было узнать по чертам лица на фотографии двадцатипятилетнего Сунсукэ, вставленной в этот дневник. Это было безобразное лицо, хотя в его выражении была некая искусственность, отвратительная внешность человека, который старается день ото дня поверить в собственное уродство.