Юити позволил ей это. В нём неожиданно зародилась какая-то жестокая нежность, и его губы вдруг прижались к всё еще пылающим губам Ясуко. Тоном, который заставил бы любую женщину признаться, независимо от её на то желания, он спросил:

– Ты действительно хочешь этого ребенка, правда? Однако согласись, еще несколько рановато для выражения материнской любви. Если ты хочешь мне что-то сказать, давай говори.

Усталые, полные боли глаза Ясуко наполнились слезами. Ничто так не трогает мужчину, как женские беспричинные слезы, сопровождаемые какими-нибудь признаниями.

– Если у нас будет ребенок, – заговорила Ясуко несколько нерешительно, – если у нас все-таки будет ребенок, я не думаю, что ты меня бросишь.

Именно тогда Юити пришёл к мысли об аборте.

Публика с удивлением смотрела на помолодевшего Сунсукэ, вернувшегося к своим прежним привычкам одеваться как денди. Если копнуть глубже, произведения Сунсукэ последних лет выглядели обновленными, то есть приобрели некую свежесть. Но это была не та свежесть, что появляется в закатные годы выдающегося художника, а перезрелая свежесть чего-то болезненного, что продолжает расти, но никогда не повзрослеет. Он не мог помолодеть в прямом смысле этого слова. Если бы смог, для него это было бы равносильно смерти. Он абсолютно не обладал жаждой жизни, и полное отсутствие у него эстетического чувства, по-видимому, было причиной его манеры одеваться. Гармония между эстетикой художественного произведения и вкусом в повседневной жизни – вот к чему обычно призывают в нашей стране. Эта чепуха, которой самозабвенно предавался Сунсукэ, заставила публику, не подозревающую о влиянии морали заведения «У Руди», питать некие подозрения относительно того, в здравом ли уме старик.

В его речах и поведении, которые были прежде далеки от юмора, казалось, появлялась какая-то фальшивая легкость, точнее, легкая фальшивость. Его возложенные на себя муки возрождения были радостно встречены читателями. Его произведения были постоянно востребованы. Молва о странной новизне его психологического состояния подстегнула продажи. Ни один даже самый проницательный критик или даже друг, благословенный способностью проникать в суть вещей, не смогли бы разглядеть настоящую причину преображения Сунсукэ. Причина была проста. Сунсукэ овладела одна идея.

Тем летним днем, когда он увидел юношу, появившегося из пены на пляже, в его уме зародилась и поселилась идея. Чтобы излечить болезнь жизни, он придаст ей железное здоровье смерти. Именно о такой идеальной выразительности в художественных произведениях всегда мечтал Сунсукэ.

Он считал, что в художественных произведениях имеется двойственная возможность существования. Точно так же, как из древнего семени лотоса вырастает цветок, когда его выкопают и пересадят, произведение искусства, которое, как считается, имеет бессмертную жизнь, может снова ожить в сердцах людей всех времен и народов. Когда человек прикасается к произведению древности, будь то искусство в пространстве или во времени, его жизнь пленяется пространством и временем произведения и отказывается от другого существования. Человек живет иной жизнью. Однако внутреннее время, которое он потратил на это в своей другой жизни, уже отмерено, уже установлено. Это то, что мы называем формой.

Однако необычно то, что эта форма лишена человеческого опыта и влияния на человеческую жизнь. Натуралистическая школа полагает, что искусство пытается придать бесформенному опыту форму и облечь человеческую жизнь, как таковую, в готовый костюм, то есть в произведение искусства. Сунсукэ не был с этим согласен. Форма – это врожденный удел искусства. Приходится соглашаться, что человеческий опыт, почерпнутый из художественного произведения, и опыт реальной жизни различны по измерению, зависящему от того, присутствует в них форма или нет. В реальной жизни человеческий опыт, однако, очень близок к тому опыту, что он приобретает из произведения. Что это? Это впечатление, производимое смертью. Нам не дано испытать смерть на собственном опыте, но мы иногда испытываем впечатление от неё. Мы испытываем на опыте идею смерти, когда умирают наши близкие, когда умирают наши любимые. В итоге смерть – это уникальная форма жизни.

Разве притягательность книги, которая заставляет нас так сильно осознавать жизнь, подталкивает нас к действию, потому что это есть и притягательность смерти? Восточное видение Сунсукэ иногда склонялось в направлении смерти. На Востоке смерть много раз живее жизни. Художественное произведение, как видел его Сунсукэ, – это своего рода утонченная смерть. Оно обладает своеобразной силой позволить жизни прикоснуться и испытать смерть заранее.

Внутреннее существование – это жизнь, объективное существование – не что иное, как смерть или небытие. Эти две формы существования подводят произведение искусства ужасно близко к естественной красоте. Сунсукэ был убежден, что произведение искусства, подобно самой природе, совершенно не должно иметь души. И еще меньше мысли! Посредством недостатка души подтверждается душа, посредством отсутствия мысли подтверждается мысль, посредством недостатка жизни подтверждается жизнь. В этом действительно заключается парадоксальная миссия произведения искусства. В свою очередь, выполнение такой миссии характерно для красоты.

Разве созидательность не есть имитация созидательных сил природы? На этот вопрос у Сунсукэ уже был заготовлен горький ответ.

Природа есть нечто живое, это нечто нерукотворное. Созидательность есть действие, которое существует, чтобы заставить природу сомневаться в своем существовании. Поэтому созидательность является в конечном счете методом природы. Вот таков был ответ.

Правильно. Сунсукэ был олицетворением этого метода. Что ему нужно было от Юити? Он хотел юность этого красивого молодого человека превратить в произведение искусства, взять разные слабости юноши и превратить их в нечто сильное, такое как смерть, взять разные силы, с помощью которых он воздействует на своё окружение, и превратить их в разрушительные, такие как силы природы – неорганические, лишенные всего человеческого.

Существование Юити, подобно произведению в процессе создания, постоянно будоражило мысли писателя. Дошло до того, что день, прошедший без того, чтобы он не услышал этот чистый юный голос, становился несчастливым пасмурным днем. Голос Юити, полный прозрачности и благородного изящества, был подобен яркому лучу, пронизывающему тучи. Он вливался в опустошенную душу своего гения.

Воспользовавшись заведением «У Руди» как средством, позволяющим время от времени общаться с Юити, Сунсукэ сделал вид, как в первый раз, что является одним из обитателей этой улицы. Он стал разговаривать на их особом жаргоне, он изучил все тонкости подмигивания. Пустячная неожиданная любовная история радовала его. Один меланхоличного вида молодой человек признался, что влюблен в него. Его извращенная склонность среди других извращений привела к тому, что он чувствовал влечение только к мужчинам, которым было лет шестьдесят или больше.

У Сунсукэ вошло в привычку появляться с молодыми гомосексуалистами в различных чайных домах и европейских ресторанах. Он узнал, что лёгкий сдвиг возраста от юности к зрелости можно понять по мгновенным изменениям красок, подобно тому, как изменяется вечернее небо. Зрелость была закатом красоты. От восемнадцати до двадцати лет красота того, кто любим, изменяется едва заметно. Первый румянец заката, когда каждое облачко на небе приобретает цвет сладкого свежего фрукта, символизирует цвет щёк мальчика между восемнадцатью и двадцатью, его мягкую заднюю часть шеи, его губы, как у девочки. Когда закатное сияние достигает своего пика и облака горят многоцветьем, а небо сходит с ума от радости, на ум приходит время расцвета юности – от двадцати до двадцати трех. Затем его внешность становится немного жесткой, щёки – упругими, рот постепенно начинает откровенно говорить о мужской воле. В то же время в красках, все еще тлеющих застенчиво на его щёках, и в мягкой обтекаемости лба видны следы мимолетности его мальчишеской красоты. Наконец, время, когда отпылавшие облака приобретают мрачность, а садящееся солнце отбрасывает последние лучи, словно волоски, сравнимо по возрасту с двадцатью четырьмя – двадцатью пятью годами. Хотя его глаза наполнены чистым мерцанием, на его щёках видна превосходящая красоту суровость неумолимой мужской воли.