— С помощью музыки! У всех наших детей прекрасный слух. И всех их нужно сделать музыкантами. Обучение должно быть организовано так, чтобы основной упор делался на музыку! Вот я захватил с собой записки одного индийского музыканта. Прочитав их, можно легко понять, для какой роли в обществе и для выполнения каких социальных функций должна готовить школа наших детей! (Сказав это, отец Мори продемонстрировал, что это не случайно пришедшая ему в голову мысль, а плод длительных раздумий; он вынул из кармана рекламный поясок с пластинки и, все еще пылая от возбуждения, сначала чуть ли не прокричал несколько строк по-английски, а потом прочел их перевод.) «I am always afraid when I play, I pray I can do justice to my guru, to my musik…» («Играя, я всегда испытываю благоговейный страх и молюсь, уповая, что смогу воздать должное моему гуру, музыке. В нашей музыке я ощущаю все богатство Индии. Уже в одной pare воплотилось все духовное богатство нашего народа, история непрерывной борьбы за существование. Это музыка, возникшая из молитв в наших храмах, из самой жизни на берегах Ганга, протекающего по земле священного Бенареса. Звуки существуют везде. И в детстве меня наполняли звуки, игравшие множеством оттенков. Наша музыка объясняет мне весь процесс жизни, начиная с детских лет и кончая смертью…»)

Что такое гуру?! Что такое Индия, что такое para?

Объяснять эти непонятные вещи таким голодным, таким усталым, таким бессловесным детям, не соображающим, что происходит, да вы в своем уме, в своем уме! Ты…

Сидевшая до того момента с перепуганным лицом одна из матерей, смуглая и плотная, похожая па небольшую цистерну, подняла крик, размахивая руками. Ее ненакрашенные губы сверху были темными, как ржавое железо, но изнутри, когда она вдруг раскрыла рот, оказались ярко-красными — будто вспыхнул огонь, разорвавший тьму. Она была вдовой, все называли ее «мать Са-тяна». Часто видели, как эта похожая на небольшую цистерну женщина, накрасившись, надев парик, который вдвое увеличивал голову, садилась в электричку и направлялась на работу — глаза ее, будто в них растопились сумерки, казались лишенными белка.

— …Ты предлагаешь уничтожить дискриминацию, которая, как ты говоришь, состоит в том, что п а ш их детей помещают в особый класс и по-особому к ним относятся, и предлагаешь ликвидировать эту дискриминацию, а ведь ты сегодня первый раз пришел на собрание — разве ты надежный человек! Мы поверим тебе, а ты и в следующий раз возьмешь и не явишься на собрание? Да и вообще, что за чушь ты несешь?! Сделать наших детей музыкантами, а что будет с глухонемыми, как мой Са-тян? Значит, и в самом особом классе ввести дискриминацию? Хватит дискриминации! Помолись лучше, чтобы самому не попасть впросак из-за своего Гуру-гуру! Тебе бы только любоваться роскошной задницей телевизионной дивы. Сексуальный маньяк!

Директор школы проворно, как обезьяна — недаром он был преподавателем физкультуры, — выскользнул из класса. И собрание само собой прервалось, матери повели детей в уборную.

— Ваши слова в этой аудитории неуместны! Мамаша Са-тяна, вы бы хоть немного подумали! — воскликнула классная руководительница, пытаясь утихомирить матерей, а заодно и отца Мори, едва не вцепившегося в своих противников. У учительницы было одно желание: чтобы и мать Са-тяна поскорее замолчала, и отец Мори избавил ее от новых разглагольствований.

Я стоял в дальнем конце класса, стараясь не привлекать внимания отца Мори, и ждал, пока жена с сыном вернутся из уборной. Вместо того чтобы утихомириться, мать Са-тяна завладела учительницей и начала требовать перестройки существующей ныне системы преподавания — видимо, это было связано с глухотой Са-тяна. Это была ее излюбленная тема. Учитель, согнувшись пополам, будто собираясь пасть ниц перед отцом Мори, неотрывно смотрел глубоко посаженными блестящими глазами, как тот, обескураженный, поправляет бинт на своей левой руке, пораненной вчера в борьбе с дверью. Наконец решившись, он подался вперед, чтобы заговорить с отцом Мори, но тот, всем своим видом демонстрируя, что не хочет вступать с ним в беседу, обратился ко мне, хотя до этого даже не взглянул в мою сторону.

— Мы с Мори больше в эту школу ни ногой. Я пытался предложить реорганизацию не только особого класса, но и школьной системы в целом, однако перспектив нет никаких, так что мы с Мори в эту школу больше ни ногой. И теперь никто никогда не будет считать наших детей избранными…

Пройдя мимо учителя, втянувшего голову в плечи как побитая собака, отец Мори направился к сыну, который, обмочившись, тихо сидел на своем месте. Отец Мори стал хлопотать над ним, а мы с женой и сыном покинули класс.

Отцу Мори после этого скандала путь в школу действительно закрыт. Что он теперь будет делать?

Наверно, постарается найти гуру, чтобы сделать Мори музыкантом.

Ты думаешь, он шутит? Мне кажется, он говорил серьезно, совершенно серьезно.

Конечно, серьезно, конечно, серьезно! — сказал сын.

Это случилось зимним вечером, через девять месяцев после описанных событий. С последней почтой ври шло. два письма. Одно — от Дохлой обезьяны в самодельном конверте, заклеенном липкой лентой, на нем стояло мое, имя без «господин» или «сап». В конверт были вложены три извещения о невыдержанных экзаменах на должность: от Кредитного банка Асакуса, издательства «Ридерс дайджест» и от какой-то компании, занимающейся оценкой экзаменационных тестов для поступающих в университет.

Другое письмо — от отца Мори, с тех пор ни разу не показавшегося в школе. Оно было написано на фирменном бланке лаборатории атомных исследований в Калифорнии. Я читал его с надеждой очиститься от грязи, в которой вываляло меня письмо Дохлой обезьяны. Внезапно я понял, что болезненно переживаю отсутствие отца Мори.

Отныне я буду писать вам бесчисленные письма, причем не только письма в обычном понимании этого слова, а посылать вам все, начиная с исследовательских записей и кончая своими произведениями, ха-ха! Буду непрерывно звонить вам, без конца рассказывать о себе — на такую мысль меня натолкнула Дохлая обезьяна, о которой я услыхал от вас. Разрешите еще одной Дохлой обезьяне вцепиться в вашу толстую шею. Я понимаю, это малоприятно, но вы сами знаете, как трудно отделаться от Дохлой обезьяны, ха-ха!

Однако, мне кажется, что, став вашей Дохлой обезьяной, я в то же время превращаю вас в свою Дохлую обезьяну. Ведь из всех желающих стать Дохлой обезьяной я вам самый близкий по духу, хотя я и окончил физический факультет, а вы литературный. Беспрерывно input (вводя) в вас информацию, я хочу повлиять на слова, которые будут output (выводиться) из вас. Когда вы начнете думать обо мне круглые сутки, я смогу воздействовать на ваше тело и сознание. Дело в том, что моя информация предназначена не только для того, чтобы доставлять вам страдания. Возможно, когда-то она вас и порадует. И если мне удастся проникнуть в вас, не превратитесь ли вы в моего писателя-невидимку?

Почему вы мне нужны как писатель-невидимка? Потому, что мне необходим человек, который сделает «протокольную запись» моих мыслей и действий. Мы с Мори затеваем одну авантюру, и если нам не удастся найти такого человека, и я сам, и Мори будем восприниматься как плод больного воображения. Замышляемая нами авантюра в полном смысле слова фантастична, и если «протокольную запись» будет делать полиция, то сочтет все это бредом.

Я жду начала нашей авантюры с надеждой, но, честно говоря, и со страхом. Я не прошу мне помогать, но хочется верить, что, разговаривая со способным все понять человеком, я добьюсь его сопереживания, понимания того, что произойдет с моим сознанием и телом. Ведь писатель-невидимка и нужен, чтобы рассказать обо мне и Мори, если затеянное мной рискованное предприятие повлечет за собой нашу смерть.

Я заговорил о смерти — с недавних пор у Мори перед сном стало портиться настроение. И не потому, что он уже давно не ходит в школу. С вашим сыном, наверно, происходит то же самое? Ведь и Мори, и ваш сын — наши дети . У Мори никогда прежде не портилось настроение, за исключением тех дней, когда он бывал болен, а теперь портится. Особенно если перед тем, как ему ложиться спать, я начинаю шутить. И тут я вспомнил. Когда умирал дедушка, я, чтобы как-то подбодрить его, стал ласкаться к нему, а он рассердился. Старик — перед смертью, наши дети — перед тем, как заснуть. Разве их может радовать обещание возрождения-пробуждения? Это, вероятно, и можно назвать беспредельным погружением в смерть, погружением в сон. Вот почему, когда и старики и дети в такие минуты становятся удивительно серьезными.