— Что «но»?

— Но он твой сын, Агриппина, ты представляешь, что будут говорить в Риме!

— В Риме? — усмехнулась она с крайней степенью презрения.— В этой помойке, которая по недоразумению все еще именуется Рим? Или ты все еще называешь эту помойку Великим Римом?

— Я думаю, что ты не вполне справедлива,— осторожно заметил Сенека.— Хотя, конечно, и я не отрицаю, что в Риме не все ладно.

— Не все ладно! Не все ладно! — Она схватилась за подлокотники кресла с такой силой, что у нее побелели пальцы.— Презренные рабы правят Римом! Какой-то мелкий жулик Палант разъезжает по городу, как восточный царь. Жалкий вольноотпущенник мнит себя выше римского патриция!

«Ты сама лежала в постели с этим самым Палантом, и тогда он не казался тебе очень уж жалким. И тогда ты не считала себя униженной — жена императора Клавдия и мать Наследника!» — хотелось воскликнуть Сенеке, но, разумеется, он промолчал.

— И ты называешь такое положение нормальным! Ты говоришь, что в Риме просто не все ладно! — все более распаляясь и уже почти крича, продолжала Агриппина.— Называй это как хочешь, а для меня Рим — помойка, и больше ничего.

Она откинулась в кресле, тяжело дыша, ее пышная грудь вздымалась при каждом вдохе, и Сенека невольно отметил, что она и в самом деле все еще соблазнительна, и в гневе даже больше, чем в любви.

Некоторое время они молчали. Агриппина сидела в кресле, а Сенека рассматривал морщины на ее шее и думал о том, что все в этом мире имеет свой предел, а молодость уходит быстрее всего, хотя с этим не хочется соглашаться, особенно женщинам.

Но Агриппина была женщиной сильной, она умела брать себя в руки. Когда их взгляды снова встретились, лицо ее было спокойным и сосредоточенным.

— Прости, Луций,— она грустно улыбнулась,— порой я не умею сдержать себя.

Сенека выразил на лице понимание, но ничего не сказал.

— Так вот, я хочу спросить тебя.— Она снова подалась вперед и заговорила шепотом.— Что ты думаешь о моем плане? Или ты считаешь, что я не сумею?..

— Что не сумеешь?

— Соблазнить Нерона,— поморщилась она.— Ты считаешь, я уже слишком стара для этого?

— Конечно нет,— не сумев скрыть досаду, ответил Сенека.— Но я тебе уже говорил, Рим не примет этого. Ты можешь называть его как угодно, но он не примет такого положения, когда император живет с собственной матерью. Он не примет этого и не потерпит такого императора, потому что подобное положение подрывает все устои — семьи, государственности, чего угодно. Ты не выиграешь, Агриппина, а Нерон проиграет — вспомни, это же твой сын, ты сама отдала столько сил, чтобы он стал императором!

— Ты говоришь, что Рим не примет,— с угрозой в голосе (угроза относилась к Риму, конечно, а не к собеседнику) выговорила она.— А разве твой Рим отверг моего брата Гая, когда император Гай Калигула жил со своей сестрой Друзиллой и даже женился на ней! Или твой Рим отверг меня, когда я вышла замуж за собственного дядю, императора Клавдия! Почему же твой Рим не примет, если я стану жить с сыном? Чем это хуже, чем жить с сестрой?

— Хуже, Агриппина, и ты прекрасно понимаешь это,— твердо и ласково одновременно сказал Сенека.— Кроме того, тебе известно, чем кончил твой брат, император Гай!

— Все они кончают плохо,— отмахнулась Агриппина,— но разве в этом суть? Ты думаешь, я делаю это для себя, ты думаешь, что я испугалась, когда он выгнал меня из дворца и отнял моих германцев? Ты знаешь, я ничего не боюсь и на все готова.

— Знаю,— кивнул Сенека и невольно вспомнил отравленного Агриппиной императора Клавдия.

— Я хочу спасти Рим, вот что мне надо,— подняв правую руку, словно во время клятвы, высокопарно произнесла она.— Я хочу быть возлюбленной сына: возлюбленной женщиной, если не получается любящей матерью. Ты знаешь, в этом не моя вина — ведь я столько сделала для сына. Когда я добьюсь от Нерона того, чего желаю — любви, я вышвырну из дворца всех этих палантов, всех этих презренных вольноотпущенников, всех этих пьяниц и развратников, казнокрадов и льстецов. Да что там дворец — я очищу от них Рим так же, как очищают дом от отбросов и грязи! И тогда Рим перестанет быть смердящей помойкой и не посмеет осудить меня. Ты понял мою цель, Луций? Я призываю тебя помочь мне.

Сенека смотрел на нее, испытывая сожаление. Он думал о том, что же делается с женщиной, когда ее обуревает страсть к власти столь же сильная, как и страсть к мужчине. «Она не хочет спасти Рим, она хочет его изнасиловать»,— сказал он про себя и еще подумал о том, что ему пора на покой. Уехать на дальнюю виллу, жить там тихо и беззаботно, размышлять о высоком и вечном и так же тихо, почти незаметно принять смерть. Он уже стар, чтобы снова ввязываться в эту борьбу. Да и незачем. Чего он хочет от жизни? Покоя и только покоя.

Но, думая так, он знал, что может лишь желать покоя, но не может его обрести. «Не дадут, не позволят»,— вздохнул сенатор.

— Ты вздыхаешь! Ты не хочешь помочь мне спасти Рим? — с напряжением в голосе спросила Агриппина.

— Нет, нет,— быстро ответил он, все еще не отойдя от своих размышлений,— Но я...

— Но что, что? — Она потянулась и больно ухватила его за запястье.

— Я не очень понимаю, Агриппина, что я должен делать,— устало выговорил он, с трудом высвобождая руку из ее цепких и сильных пальцев.

— Во-первых, я хочу, чтобы ты удалил из дворца эту мерзкую Акту,— горячо проговорила Агриппина, блестя глазами.— У меня не должно быть соперницы. Убери ее под любым предлогом. Поговори с Афранием Бурром, сделайте что-нибудь. Ты меня понимаешь?

— Да,— расслабленно кивнул он.

— Во-вторых, скоро состоится суд над этим гнусным Палантом, я выдвинула против него обвинения, их нельзя опровергнуть, он будет осужден. Будь на моей стороне. И в-третьих...— Это последнее она произнесла совсем другим тоном, тоном прежней Агриппины, женщины, которую он любил когда-то.— В-третьих, не мешай, прошу тебя!

Он не ответил, он только кивнул: это могло означать и то, что он лишь слышит ее и понимает, и то, что он сделает так, как она хочет. Но сенатор и сам не знал, что означает его кивок, ему сейчас хотелось одного — покоя.

И даже на улице ему казалось, что взгляд Агриппины все еще достигает его, проходя сквозь стены.

— Мне все надоело, Марк,— проговорил Нерон и протяжно зевнул.— Поверь, я несчастнейший из смертных.

— Ты бессмертен, Нерон, и знаешь это,— отвечал Марк Сальвий Отон, поудобнее усаживаясь в кресле.

Было уже около полудня, император только что проснулся, но не вставал. Лежал на боку, подперев рукою голову, волосы его были спутаны и торчали во все стороны, а лицо бледно. Марк Отон сидел в кресле напротив, вытянув ноги и время от времени незаметно вздыхая, будто ему не хватало воздуха. После вчерашних ночных похождений с императором в самых грязных тавернах Рима он чувствовал себя разбитым. Император прислал за ним, лишь только проснулся. Ему не хватило всего нескольких часов сна, мысленно он сердился на Нерона, но внешне выглядел спокойным.

— Ты спал сегодня со своей женой, Марк? — спросил Нерон, слабо усмехнувшись.

— Нет,— усмехаясь так же, как и император, отвечал Отон,— Поппея закрылась у себя в комнате. Она не любит, когда я возвращаюсь такой.

— Не хочет тебе отдаваться или ты не хочешь ее?

— И то, и другое,— пожал плечами Отон и добавил, прямо глядя на Нерона: — Между нами говоря, сил у меня к утру оставалось немного.

— Надо было взять ее силой. Мне кажется, это самое приятное для мужчины — чувствовать себя охотником. Или ты думаешь по-другому? Может, ты не можешь справиться с ней? А, Марк? Признавайся.

— Я могу,— ответил тот,— но мне не хочется так поступать.

— Почему? — спросил император и снова зевнул.

— Не знаю. Поппея дает наслаждение, когда захочет сама. Она сама как охотник, с нею иногда чувствуешь себя затравленным зверем. В этом особое, ни с чем не сравнимое наслаждение, поверь мне.