— Да, да,— горячо шептала она.— Ты только мой, мой, я сделаю для тебя все! Никто не сможет сделать с тобой то, что сделаю я! О Нерон!

Лучше бы она этого не говорила. Его вожделение уже готово было превратиться в настоящую страсть, но он еще не успел потерять способности к соображению. Ее обещание сделать с ним то, чего никто другой сделать не сможет,— эта фраза решила все. Он вспомнил о ее муже, императоре Клавдии, и ощутил на губах вкус белых грибов — того самого блюда, которым она отравила мужа.

Нерон испуганно дернулся и сбросил Агриппину с себя. Она не успела вновь схватить его — он стремительно соскочил с ложа.

— Нерон! Нерон! О боги! — взвыла Агриппина, протягивая к нему руки.— Ты отталкиваешь меня, ты не желаешь!.. О боги, я не перенесу этого!

— Нет, нет,— торопливо проговорил он.— Ты не поняла меня.

— Не поняла?! — Она приподнялась на локтях и, вытянув ногу, достала ею колено Нерона.

— Да... нет...— бормотал он, поправляя одежду и приглаживая волосы.— Успокойся. Я только хочу сказать, что сейчас не время.

— Не время?

— Да. Я хочу сказать, что мы должны быть осторожными.— Нерон уже пришел в себя и говорил отчетливо. Он отступил от ложа на шаг, опасаясь, что она как-нибудь извернется и снова схватит его.

— Осторожными? — переспросила Агриппина своим обычным голосом, в котором уже не было и тени недавней страсти.

— Конечно, осторожными.— Нерон вздохнул.— Никто не должен знать, что мы... Ты понимаешь, никто не должен этого знать.

— Но ты хочешь меня? Ты любишь меня? Скажи! — Агриппина подвинулась к краю и спустила ноги на пол.

— Да, да! — проговорил он как можно убедительнее, но все же отступил еще на шаг.— Конечно, я люблю тебя. Я не думал, что так... но теперь, теперь понял... Постой.— Он сделал предостерегающий жест, потому что она собиралась встать.— Лучше я приду к тебе. Завтра. Даже сегодня вечером. Ты отправишь слуг, и никто не сможет нам помещать. А потом мы уедем куда-нибудь вместе. Например, к морю, в Байи.

— В Байи? — переспросила она, недоверчиво на него глядя.— Но ты не обманываешь меня, Нерон?

Он пожал плечами и сделал удивленное лицо:

— Нет, ты же видишь!

— Значит, ты придешь сегодня вечером?

— Ну да,— кивнул он.

— И мы будем вместе?

— Да, да!

— И ты будешь любить меня?

— Я буду любить тебя.— Нерон не без напряжения улыбнулся.

Она встала, подошла к нему, протянула руки:

— Тогда поцелуй меня.

Он пригнулся и коснулся губами ее губ.

— Не так, не так! — горячо прошептала она, вытянув вперед губы и закрыв глаза.

Несколько мгновений помедлив, он обхватил ее за плечи и прижался губами к ее губам.

Этот поцелуй был продолжительнее первого. Наконец Нерон оторвал ее от себя:

— Теперь иди и жди меня дома.

— Сегодня вечером?

— Да. Я же сказал,— ответил он, с трудом подавив раздражение.

— Если ты не придешь, я умру.— Она пристально на него глядела.

Он вздохнул нетерпеливо:

— Приду. Только сейчас...— он указал рукой в сторону двери.— Сейчас тебе лучше уйти.

— Хорошо,— кивнула она.— Прощай!

Агриппина одернула платье, поправила прическу и, твердо ступая и держа голову прямо, вышла.

Нерон расслабленно опустился на край ложа.

— Марк! — позвал он.— Подойди ко мне.

Отон вышел из-за статуи и осторожно двинулся к Нерону. Лицо его было бледным, а глаза лихорадочно блестели.

— Ты помнишь...— начал было Нерон, но спазм сдавил ему горло, и он не договорил.

Отон с тревогой на лице пригнулся к нему:

— Я слушаю... император.

Нерон поднял голову, посмотрел так, словно только что увидел.

— А-а,— протянул он,— это ты?

— Слушаю тебя,— осторожно произнес Отон.

— Пойди и скажи Афранию, чтобы он ни в коем случае не пускал мою мать во дворец. Ты понял меня? Она не должна появляться здесь ни при каких обстоятельствах.

— Я приведу Афрания сюда.

— Нет! — воскликнул Нерон сердито.— Ты передашь ему мое желание и добавишь, что я не хочу видеть его... пока. Иди.

Отон поклонился и пошел к двери.

— Вот еще что,— окликнул его Нерон.— Приведешь мне вечером твою жену Поппею.— Он чуть помедлил и договорил с усмешкой: — Я все же хочу посмотреть на нее со стороны.

Когда Нерон остался один, он подошел к ложу и, наклонившись к тому самому месту, где только что сидела Агриппина, понюхал простыню.

Поппея не была красавицей, по крайней мере не числилась в первых красавицах Рима. Она и сама не считала себя красавицей. Впрочем, ее это не очень заботило, потому что она умела хорошо чувствовать мужчин. Это чувствование оказалось таким же даром природы, каким бывает красота, и даже значительно более ценным. Поппея не смогла бы объяснить даже себе самой, как она покоряет мужчин, она просто делала это. Все известные приемы обольщения казались ей глупостью, и она не понимала, почему мужчины все-таки им поддаются. Вообще-то она не уважала мужчин и ни к одному из них не испытывала настоящей страсти. Главным образом потому, что видела — все они хотят от нее одного — удовольствия. Но она принимала как данность, как закон неба, тот факт, что мужчины правят миром и без их помощи ничего стоящего добиться в этой жизни нельзя. Мужчины хотели от женщины удовольствия, и она давала им его, и тут не нужны лишние приемы, а всего только стоит дать понять и почувствовать мужчине, что и сама она испытывает от связи с ним удовольствие. И нечто большее, чем удовольствие,— радость.

Любого мужчину — умного или глупого, патриция или плебея — можно было взять этим, потому что каждый из них желал видеть себя самым-самым: самым сильным, самым страстным, самым великим. За это мужчина мог дать женщине все, что имел, и сделать все, на что оказывался способен. Беда была лишь в том, что Поппея хотела слишком многого, более того, что ей могли предложить.

Родители выдали ее замуж за Марка Отона, и она считала это хорошей партией, хотя не любила мужа. Впрочем, как и всех других мужчин, которых знала. Из них Марк оказался все-таки самым лучшим. Во-первых, он был хорошего рода, хотя и этрусского, а не римского, во-вторых, был богат, в-третьих, всегда оставался своим человеком при дворе, а при последнем принципате считался другом императора Нерона. Да и сам он был человеком неплохим: ровного характера, достаточной смелости и достаточного ума. Правда, достаточным его ум оказался только для других людей, а для Поппеи его явно не хватило.

Дело в том, что Марк Отон не хотел становиться императором, а Поппея больше всего на свете желала быть женой императора. Она с сожалением думала о том, что родилась римлянкой. Родись она, к примеру, в Египте, она бы имела шанс стать царицей, подобно Клеопатре. Но в Риме такое невозможно — грубые мужчины видели в женщине лишь способ получить удовольствие и ничего более, а значит, самое большее, на что могла рассчитывать женщина, это стать женой или любовницей императора. Не самая высокая ступень, но, по крайней мере, близкая к высокой.

Она заговорила об этом с Отоном уже через несколько недель после замужества. Сказала, что готова сделать все, чтобы он стал императором. Он рассмеялся (ведь мужчина считает любую женщину глупей себя), сказал:

— А ты не хочешь, чтобы я стал богом или хотя бы полубогом, например как Геракл?

— Богом стать нельзя,— отвечала она серьезно, не обращая внимания на его насмешливый тон,— им нужно родиться. А императором можно сделаться, стать.

— Но разве это не судьба? — спросил он уже без насмешки.

— Судьба,— подтвердила она.

Он улыбнулся, развел руки в стороны:

— Значит, у меня другая судьба.

— У человека та судьба, которую он выберет и с которой сумеет управиться.

— Значит, ты не веришь в предназначение, данное каждому из нас богами?

Поппея пристально на него посмотрела, прежде чем ответить:

— Боги благоприятствуют лучшим и любят сильных. Я хочу, Марк, чтобы ты стал сильным.