Насладившись в течение получаса ароматом и солнцем, тенью и прохладой фонтана, Джон с глубокомысленным видом вышел на улицу, завернул за угол, вошел в кондитерскую и съел там три горячих пирожка, запив их двумя рюмками хорошего вина. Затем он вернулся в сад и снова ходил в течение получаса взад и вперед, закурив на этот раз сигару. Мимоходом он нашел грядку маленькой, нежной редиски. Вырвав себе пучок, он вымыл его у фонтана с каменными тритонами, которые преданно таращили на него глаза, и направился в прохладную пивную, где запил редиску кружкой пенистого пива. Там он завязал занимательный разговор с посетителями и даже попытался подменить свой родной диалект более мягким швабским, ввиду, той немаловажной роли, которую ему со временем придется играть среди этих людей.

Прошел обеденный час, но Джон с умыслом решил опоздать к обеду. Чтобы разыграть полную потерю аппетита, он предварительно съел три мюнхенские колбаски и выпил вторую кружку пива, которая показалась ему еще вкуснее первой. После этого, нахмурив лоб, он вошел в столовую и с отсутствующим видом уставился на свою тарелку супа.

Старик Литумлей, который, наталкиваясь на препятствие, становился болезненно упрям и не терпел никаких возражений, уже испытывал гнев и опасение, что его последняя надежда стать родоначальником разлетится прахом, и с недоверием стал поглядывать на неподкупного гостя. Наконец неизвестность — суждено ли ему стать основателем рода или нет — стала невыносимой, и он потребовал от Джона сократить суточный срок, данный ему на размышление, и сейчас же принять какое-нибудь решение: он боялся, что суровая добродетель его родственника будет возрастать с каждым часом. Затем он собственноручно принес бутылку очень старого рейнского вина из погребов, о которых Джон еще не имел никакого понятия. Когда духи солнца, освобожденные из плена, стали, благоухая, незримо витать над хрустальными бокалами, издававшими мелодичный звон, когда с каждой каплей жидкого золота, попадавшей на язык, вырастали под носом цветники, суровая Душа Джона, наконец, смягчилась, и он дал свое согласие. Немедленно послали за нотариусом и, попивая чудесный кофе, составили законнейшее завещание. После этого мнимый побочный сын и праотец будущего рода заключили друг друга в объятия. Но то было не горячее объятие людей с плотью и кровью, а нечто гораздо более торжественное, скорее — столкновение двух великих принципов, встретившихся на пересечении своих орбит.

Наконец Джон добился полного счастья. Теперь ему оставалось только не упустить выпавших на его долю благ, с известным вниманием относиться к своему почтенному отцу и тратить карманные деньги, имевшиеся у него в избытке, наиприятнейшим для себя образом. Все это он проделывал с большим спокойствием и достоинством; причем одевался он как барон. Из ценных вещей ему ничего не пришлось докупать, и в этом обнаружилась его прозорливость, так как ему вполне хватало приобретенного много лет тому назад в достаточном количестве и с точным учетом того, что потребуется ему в зените счастья. Битва при Ватерлоо сверкала и гремела на успокоенной груди, цепочки и брелоки колыхались на ублаготворенном чреве, глаза сквозь золотые очки бросали довольные и горделивые взгляды, камышовая трость служила не столько опорой, сколько украшением умного мужчины. Прекрасный портсигар был всегда полон отличных сигар, которые он с толком курил из мундштука со знаменитой группой. Дикий конь приобрел лоснящуюся коричневую масть, а сидящий на нем Мазепа стал бледно-розового, почти телесного цвета, и в результате объединенных усилий скульптора и курильщика это произведение искусства поистине вызывало восхищение всех знатоков. Папаша Литумлей был им также очарован и стал учиться у своего приемного сына обкуриванию пенки, для чего и приобрел целую партию пенковых трубок. Но старик был слишком беспокоен и нетерпелив для этого благородного искусства, так что Джону нужно было все время приходить ему на помощь, направлять его, чем он внушил старику еще большее уважение и доверие к себе.

Вскоре им обоим представилось более важное дело. Папаша стал настаивать, чтобы они сообща придумали и написали роман, который должен был возвести Джона в звание незаконнорожденного сына. Предполагалось, что это будет тайный семейный документ в форме отрывочных воспоминаний. Чтобы предотвратить ревность и беспокойство со стороны госпожи Литумлей, решено было писать этот роман тайком и незаметно спрятать его в будущем семейном архиве. Лишь со временем, когда род Литумлеев расцветет, этот документ должен был появиться на свет и поведать миру историю его происхождения.

Джон заранее решил называться после смерти старика не просто Литумлей, а Кабюс де Литумлей, так как питал к своей фамилии, которую он выковал с таким изяществом, вполне простительную слабость. Что касается документа, который они собирались сочинить, то, поскольку он лишал его законного происхождения и превращал его мать в распутницу, Джон решил со временем сжечь его без всяких церемоний. Но пока ему приходилось принимать участие в работе над его созданием, что несколько омрачало его благополучие. Все же он благоразумно подчинился необходимости и однажды утром заперся со стариком в садовом павильоне, чтобы взяться за дело. Они уселись за столом друг против друга, и тут им вдруг стало ясно, что осуществить эту идею труднее, чем они полагали, так как ни тот, ни другой в своей жизни не написал и сотни связных строк. Им никак не удавалось начало, и чем больше они шушукались, тем труднее было им что-либо придумать. Наконец сын сообразил, что для создания документа, рассчитанного на долгое хранение, требуется прежде всего стопа плотной и красивой бумаги. Обоим это соображение показалось убедительным. Они вышли и в поисках такой бумаги дружно обошли весь город. А так как погода, стояла жаркая, они сразу рассудили, что нужно зайти в кабачок освежиться и собраться с мыслями. Там они с удовольствием выпили по нескольку кружек пива, поели орехов, хлеба, сосисок, после чего Джон вдруг заявил, что начало романа он уже придумал и должен прямехонько побежать домой, чтобы на свежую память записать его.

— Ну, беги скорее, — сказал старик, — а я пока придумаю продолжение. Чувствую, что дело к этому идет.

Джон со стопой бумаги в руках вошел в павильон и записал следующее:

«Это случилось в 17… году. Год этот был урожайный. Ведро вина стоило семь гульденов, ведро яблочного сидра — полгульдена, литр вишневой настойки — четыре бацена, булка весом в два фунта — один бацен, а такая же буханка ржаного хлеба — полбацена, а мешок картофеля — восемь баценов. Урожай сена был хороший, мера овса стоила два гульдена. Урожай гороха и фасоли тоже был хороший, а льна и пеньки — плохой, масличных же растений, сала и всякого жира было вдоволь, так что в общем получилось такое странное явление, что населению еды и напитков хватало, но с одеждой дело обстояло плохо, с освещением же, напротив, хорошо. Так закончился старый год, и каждому, само собой разумеется, было интересно знать, что принесет ему новый. Зима была такая, как хорошей зиме полагается быть — холодная и ясная. Теплая снежная пелена лежала на полях и защищала молодые всходы. Но тут в конце приключилось нечто странное. В течение февраля месяца снегопад, оттепель и мороз так часто следовали друг за другом, что появились не только всякие болезни, но и образовались во множестве ледяные сосульки, так что вся местность напоминала большой стекольный магазин, а жители ходили с дощечкой на голове, чтобы предохранить ее от падающих острых ледяшек. Однако в общем цены на продукты оставались те же и поколебались лишь при наступлении той достопримечательной весны».

Тут примчался старик, выхватил у Джона лист и, не прочитав того, что было написано, без лишних разговоров написал следующее:

«Но вот явился Он, и звали его Адам Литумлей. Он шутить не любил и родился в 17… году. Налетел он поэтому как весенняя гроза. Уж был он таковский. Носил он красный бархатный камзол, шляпу с пером и шпагу на боку. Носил он золотой жилет с изречением: «Молодости все дозволено!» Носил он золотые шпоры и ездил верхом на белом коне. Он поставил его в конюшне в первой попавшейся гостинице и воскликнул: «Ну, черт с ним! Теперь весна, а молодость должна перебеситься!» Он за все платил наличными, и все ему удивлялись, он пил вино, он ел жаркое, он говорил: «Все это мне нипочем». А потом сказал: «Приди ко мне, любимая красотка, ты мне дороже, чем вино и жаркое, серебро и золото. Мне на них наплевать! Уж ты как хочешь, но чему быть, того не миновать!»