ПОЭТ.

Вставай с постели… Моей.

ДВОЙНИК. Зачем?

ПОЭТ. Я сейчас сам лягу спать.

ДВОЙНИК. Ты давно уже спишь. Ты не просыпался ни на минуту. Всю жизнь проспал. Если хочешь, можешь лечь рядом.

ДВОЙНИК. А что ты так гнусно хихикаешь? Ты принял это за скабрезный намек? Наверняка. Я знаю, что у тебя испорченное воображенье и оно работает очень часто не в том направленье. А между прочим, я и так провожу с тобой каждую ночь. Очень редко мне удается побродить одному.

ПОЭТ. Все-таки удается?

ДВОЙНИК. Иногда, как в чаду, ты меня вызываешь и куда-то посылаешь. Не глядя на меня, киваешь в ту сторону, куда мне следует идти. Я обычно подпрыгиваю от восторга, как молодой козел, настолько мне дорога каждая минута свободы и бегу, то есть лечу в указанном направлении и натыкаюсь…

ПОЭТ. На что?

ДВОЙНИК. На то, что ты хотел увидеть. Сегодня в полночь это был убогий пьяница, толстый, такой же лысый, как и ты. Хотя, возможно, он был не толст, а слишком худ и просто опух от гнусного пойла и голода. Но он был весел, брел по берегу, руками размахивал и бормотал, как будто напевал какую-то песенку. Я расслышал слово одно: ЯБЛОЧКО. Потом он вдруг вздохнул глубоко, подошел к воде и упал лицом вниз. Там было мелко, ему едва по щиколотку, но он, бедняга, этого не знал и утонул.

ПОЭТ. И ты не вмешался?

ДВОЙНИК. За кого ты меня принимаешь? Как можно вмешиваться в такие дела? Если душа отлетела, значит, она отлетела, когда захотела. Значит, ей надоело тело. Не стану же я ее ловить и впихивать в старый, грязный мешок… Знаешь, кто это был?

ПОЭТ. Имя?! Фамилия?

ДВОЙНИК. Если ты не помнишь его фамилии, как же могу ее помнить я? В твоей писанине, где ты упоминаешь сотни друзей и врагов ее нет и следа.

ПОЭТ. Эпизод! Напомни хоть какой-нибудь случай!..

ДВОЙНИК. Вы — дети бродите, бродите вдвоем по лесу долго, заблудившись… Потом выходите у незнакомой деревни и, совершенно выбившись из сил, засыпаете в стогу сена, голодные, холодные, прижавшись тесно друг к другу и согреваясь общим теплом. Ты плачешь, он тебя гладит по голове и целует… Помилуй Бог! Как славно люди врут. Ты так расширил круг друзей, а на поверку всех прошедших дней, он был твой единственный друг.

АНЕТТА. Вот бобы и лук зеленый. Так и быть, набейте до отказа брюхо, потому что до вечера, видит Бог, я вас ничем кормить не буду, хоть режьте меня. Ешьте! (Ставит перед ним тарелку.) А утром выпьете сенны натощак. Что я хотела еще сказать?

Ах, да! Уж, как вы хотите, сударь, но вот вы поедите, я тарелку заберу… То есть сначала вас в постельку уложу, как дитя, потом тарелку заберу, свечу погашу и уйду. Я вас силком заставлю спать… И тут уж надобно подумать: а может вам и вправду на ночь ставни закрывать? К примеру, нынче полнолунье. Луна, как харя нашего трактирщика ДЮВАЛЯ, а глядя на него и не хотя, а выпьешь. Вот дала же природа поганую рожу и при этом нежную и белоснежную кожу… Видно, перепутала адреса. А у соседки слева дочка, она над ней дрожит, как квочка. Бедняжке замуж давно пора, а вся в прыщах и гнойниках и выйти даже боится со двора…

ПОЭТ (осторожно.) Ты ничего не видишь?..

АНЕТТА. Я вяжу на ощупь. Это так приятно, не глядя, делать дело — руки сами ходят, а голова свободна, можно и не думать…

ДВОЙНИК. Как в любви.

ПОЭТ. А где он сейчас?

ДВОЙНИК. Возможно, там же, а возможно, уже в каком-то морге. Под номером, как безымянный.

АНЕТТА. Кобель спит в конуре.

ПОЭТ. У него есть имя!

ДВОЙНИК. Но кто его знает?

АНЕТТА. Я, сударь, считала и по сей день считаю, что это ВЫЗОВ — назвать беспородного пса, как короля. Это может принести несчастье. Вы республиканец, не к ночи будь сказано, месье, а я имею уваженье к благородной власти. Власть голодранцев — это смута, голод и драка. И я собаку буду звать собакой. Я так ему и говорю: иди сюда, кобель. А он, между прочим, сразу бежит и хвостом виляет, а на вашего ЛУИ — рычит…

ДВОЙНИК. А знаешь, какая табличка на морге висит?

АНЕТТА. Ешьте, сударь, время бежит… Вся ваша публика давненько спит… (Смеется.)

ДВОЙНИК. СВОБОДА, РАВЕНСТВО и БРАТСТВО.

ПОЭТ. Не смей над этим потешаться!

АНЕТТА. Нет, плакать стану! Что ж делать, если мне смешно?..

ДВОЙНИК. Мой друг, дабы ценность не утратила ценность, над ней полезно иногда смеяться.

АНЕТТА.

ДВОЙНИК. Давай сбежим, пока старуха спит.

ПОЭТ. Куда сбежим?

ДВОЙНИК. Да мало ли куда. Покуда ночь — себе мы господа. Свобода у людей кончается с первым криком петуха. Что надевает, просыпаясь, человек? ОКОВЫ. И с неохотою в тюрьму вступает снова.

ПОЭТ (тихо). Если нет любви…

ДВОЙНИК. Ах, милый мой! Какая же в тюрьме любовь? Одни унылые попытки разогреть хладеющую кровь. Пошли.

ПОЭТ. Мне не подняться.

ДВОЙНИК. Я научу тебя, как с телом управляться. Смотри и повторяй движения за мной…

Подумай сначала правою рукой, потом всей левою… (Показывает движенья. Поэт их повторяет). Потом ножным мизинцем… Подумай печенью? Ага… Болит. Потом подумай всем хребтом… Попробуй думать животом… Ага? Набит?.. Пускай все тело думает и говорит… Сейчас спадут оковы, и будешь ты, как новый.

А теперь летим!.. Не бойся. Выше, выше, по книжным полкам поднимаемся и пробиваем крышу… Больно?

ПОЭТ. Темно. Я ничего не вижу.

ДВОЙНИК. Пролетаем тучку. Сейчас она закончится, глаза откроешь и посмотришь вниз. Уже смотри! О Господи! Какой ты трус… Открой глаза, не бойся. Под тобой Париж!

АНЕТТА.

ДВОЙНИК. Боишься высоты?

ПОЭТ. Боюсь.

ДВОЙНИК. А знаешь, почему? Боишься опускаться. А тот, кто не умеет падать, не научится подниматься. Смотри, как он прекрасен, наш ночной Париж.