Сверяясь с картой, Сева записал маршрут. Карта была маленькая, не подробная, без железнодорожных путей, и Сева отметил только самые крупные пункты: Волгоград, Солодовка, Тамбовка, Красный Яр, а там недалеко и Астрахань.

Рома и Савка спали, и Татьяна Ивановна не показывалась. Сева подошёл к столу и, не садясь, крупными, неровными от волнения буквами написал на листке клетчатой бумаги:

«Савка! Я уехал к отцу, скоро мы вместе вернёмся. А ты не вздумай реветь и никому не рассказывай, что я уехал».

Нахмурился и приписал то, что говорил обычно, уезжая в командировку, отец:

«Ты, Савка, остаёшься за старшего. Помни это».

Сложил записку и положил её на подушку рядом с Савкиной головой. Потом вскинул рюкзак, постоял, огляделся, тихо открыл дверь и вышел на улицу. Паромщик переправил через Гусинку бесплатно; это кстати: у Севы в кармане лежало всего-навсего двадцать рублей — его собственные деньги, подаренные отцом перед отъездом на покупку рыболовных снастей.

Были дни уборки урожая, и мимо Степного на Волгоград одна за другой шли колонны автомашин с зерном. Сева поднял руку, и передняя машина остановилась. Шофёр оказался знакомый; ребята знали почти всех шофёров, работавших вблизи Степного.

— Куда собрался? — спросил он, закуривая и бросая взгляд на вещевой мешок.

— К отцу! — ответил Сева. — Мне в Волгоград.

К машине подошёл, почти подбежал, седой человек в промасленном комбинезоне.

— Авария, что ли? — спросил он, на ходу расстёгивая кожаную сумку с набором ключей и отвёрток.

— Да нет, товарищу Гришин, мальчишка просит до Волгограда подбросить. Это Ильи Фаддеевича…

— А что, Муромцев в Волгограде?

Гришин не дождался ответа. Сзади окликнули: «Товарищ, колонновожатый, что ж такое творится!» — и он побежал в хвост колонны.

— Сажай парнишку и жми! — бросил Гришин на прощание.

Сева забрался в машину и лёг на брезент, покрывающий зерно.

Мотор загудел, тряхнуло, и машина рванулась, набирая скорость.

«Шестьсот девяносто девять километров до отца. Шестьсот девяносто семь. Шестьсот девяносто шесть», — считал про себя Сева километровые столбы.

Мелькнула тревожная мысль: а как же будут братья без него? «Они ведь не одни остались. Татьяна Ивановна не даст их в обиду».

Почему-то Сева совсем не мог себе представить Илью Фаддеевича больным, и всё-таки острое беспокойство за судьбу отца не оставляло ни на мгновение.

«Шестьсот восемьдесят четыре, восемьдесят три, восемьдесят два…»

Небо было спокойное, бледно-голубое. Заяц выбежал из-под колёс и исчез в кустах. Широким клином раскинувшись на небе, летела птичья стая. Потом отстала. Грузовик шёл со скоростью шестидесяти, может быть, даже семидесяти километров в час, но на ровной степной дороге быстрота почти не чувствовалась. На ходу из кабины высунулась загорелая рука шофёра и протянула хлеб с салом и огурец. Поев, Сева свернулся клубком, прижавшись к кабинке — там меньше дуло. Несколько минут он ещё следил за километровыми столбами, считал про себя: «Шестьсот шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь…» Он и не заметил, как уснул…

Закончив разговор с Рыбаковым, Лебединцев спустился вниз по лестнице. Резким движением открыл входную дверь и, прислонившись к дверному косяку, остановился. Ночь была по-осеннему холодная и звёздная. Из темноты кто-то сказал:

— Закуривайте, старшина!

— Дмитрий Павлович? — узнал Лебединцев управдома.

Карагинцев протянул старшине папиросы.

— Чего не спите? — спросил старшина, сильно затянувшись.

Вместо ответа Карагинцев предложил:

— Идёмте ко мне. Я вон тут живу, на первом этаже… Поговорим.

Видя, что старшина медлит, Карагинцев добавил:

— У меня свободно. Старшие — в лагере, а младшего — хоть из пушки бей: не разбудишь.

— А жена?

— Жена в Волгограде осталась… С сорок второго бобыль, — отозвался Карагинцев.

Лампа под плотным абажуром, опущенная низко над столом, освещала белую скатерть и до блеска начищенный самовар.

Старшина и Карагинцев, поглядывая друг на друга, пьют крепкий чай.

— Вот какие обстоятельства, — говорит Карагинцев, доливая чай гостю и себе. — Ознакомились?

— Ознакомился, — односложно отвечает старшина.

— Главное, что и обратиться не к кому. Матвей Игнатьевич, школьный завуч, в лагере, Литошин, музейный директор, в Москве… А Татьяна Ивановна женщина хорошая, но верно, что слабая. Разве возможно ей с тремя хлопцами управиться?

— Я сам седьмым в семье рос, — кивает старшина.

— И сколько ещё это продлится?! — продолжает Карагинцев. — Вчера Татьяна Ивановна письмо получила. Муромцев сообщает, что поправляется и скоро приедет. А от врача приписка: Илья Фаддеевич не понимает всей серьёзности положения. Самое трудное позади, но раньше чем через два-три месяца о возвращении и думать не приходится… Шутка ли, ещё три месяца!..

— А Рыбаков говорит…

— Знаю, что Рыбаков говорит, — перебивает Карагинцев. — Он на этот счёт и меня и жильцов агитирует, и в гороно ходит, и в милицию. Да разве можно рушить семью! Об этом и думать совестно, не то что… — Дмитрий Павлович поднимается, стелет гостю на тахте и раздвигает брезентовую раскладушку для себя. Хозяйничая, Карагинцев продолжает: — Не война… Илья Фаддеевич вернётся, как мы ему в глаза глянем, если что… Я вот думал к себе ребят взять… Не пойдут. Гордые. И Севка скажет: на меня отец дом покинул, и книги, и дубки, как же…

Секунду Карагинцев стоит с одеялом в руках, погружённый в глубокое раздумье.

— Ни за что не пойдут.

Карагинцев ждёт, пока Лебединцев разденется, повесит одежду на спинку стула и прикроется одеялом, потом закуривает и гасит свет.

— Спишь? — после долгой паузы окликает Карагинцев.

Вместо ответа старшина негромко спрашивает:

— А если мне за это дело взяться?.. Как считаешь?

Карагинцев всем телом поворачивается в сторону старшины на своей узенькой раскладушке.

— Я бы со всей душой, — заканчивает старшина.

— А верно, — говорит Карагинцев. — Самое верное решение. Человек приезжий, военный… Ребята примут хорошо и не обидятся. А ты понаблюдаешь, в руки хлопцев возьмёшь. Тут самое главное — чтобы мужская рука. И Пётр Варсонофьевич затихнет: он милицейских очень уважает… — Уже сквозь сон, глухо, из-под одеяла, Карагинцев повторяет: — Самое верное решение.

Когда рано утром старшина собрался на службу, Карагинцев напомнил ему:

— Приходи с вещами.

— Сразу?

— Сегодня же перебирайся, а то сам видишь, Рыбаков землю роет, и ребята тревожатся. Не положено, чтобы хлопцы тревожились. Не война!

В отделении Лебединцев получил приказ отправиться в станицу Волковскую для охраны хлебного элеватора. В пять часов старшину сменили, и он с попутной машиной вернулся в Степной.

Когда Лебединцев появился в отделении, дежурный, младший лейтенант милиции, не дав ему отрапортовать, торопливо сказал:

— Вовремя! Секретарь горкома три раза звонил. Там происшествие на твоём участке. Мальчик сбежал, Муромцева сын. Знаешь такого?

— Так точно.

— Сейчас «газик» из горкома придёт. Может быть, догонишь. У Кринского оврага мост после вчерашнего ливня снесло, все машины задержались. А мальчик к шоссе пошёл — видели его.

У подъезда длинными, прерывистыми гудками прогудела машина.

— Счастливого пути! — сказал младший лейтенант. — Обедал? Ну ничего, потом перекусишь. Если по дороге не догонишь, ищи в Волгограде, на вокзале справься… Тебя учить не приходится… Да, вот ещё — мальчику скажешь, что секретарь горкома в Астрахань звонил. Муромцеву лучше, через месяца два приедет.

…Стрелой мчится горкомовская машина через Степной по Парковой улице и, обгоняя грузовики с зерном, по ровному Волгоградскому шоссе.